Пора услад - [9]

Сквозь обвислые заросли ивы высветилась большая вода — тенистая речная заводь с поверхностью, иссеченной сложными линиями, — отражением извилистых гряд придонных водорослей.

По противоположному, полузатопленному берегу тянулся сумрачный и далеко просматривающийся вглубь борок низкорослых и неповторимых в своей уродливости сосен с коленчатыми, темными стволами и затейливо вывернутыми ветвями, в верхней их части кожистыми и нежно-кремовыми, почти телесно-розовыми.

Вместе со всеми я повернул вдоль этой реки и шел все дальше и дальше, испытывая жадное нетерпение налюбоваться новыми видами, которые менялись непрестанно и как бы обещали впереди еще более увлекательные впечатления.

Водная гладь по левую руку от меня быстро ширилась; бесплотная, до стерильного скрипа идеальная небесная синь мешалась в ней с мириадами солнечных бликов. По берегу стали попадаться плоские и подточенные, как слоеные коржи, каменные глыбы.

Между тем подошвами и всем телом я начал ощущать, что наш путь явственно и неуклонно поднимается в гору, но преодолевал эту нарастающую крутизну с физическим удовольствием и даже азартом, — то же самое, мне казалось, должны были испытывать и другие. Кроме того, какое-то время приходилось смотреть только себе под ноги, чтобы выбирать более удобную дорогу, и поэтому, когда я вновь поднял глаза и осмотрелся, то обнаружил себя взбирающимся по крутому склону с необычно искаженным профилем.

Гигантский горный гребень, без начала и конца, откосо суживался, дыбился и уходил все выше, закручиваясь по спирали, как нитка резьбы громадного шурупа, ввинчиваемого в небо, а довольно далеко внизу, под противоестественно большим углом наклона все так же искрилась водная гладь с руслом, — вернее, не руслом, а слегка залитой водою плоской кремнистой полосой, стремящейся подняться вдоль горного гребня.

Мужчины и женщины, и я вместе с ними, продолжали карабкаться на гору, несмотря на то, что все труднее было удержаться на склоне, который изгибался, словно лист Мебиуса; восхождение становилось, несомненно, опасным, однако все до одного, казалось, вознамерились добраться до самого верха во что бы то ни стало; все прониклись безусловной уверенностью, что там, на вершине, облепленной клочками сухой пены облаков, нас ожидает нечто чрезвычайное, нечто совершенно потрясное, сравнимое разве что с Богом.

Впереди меня, чуть повыше, поднималась очень свежая, молодо свежая женщина — причем с чисто женской старательностью и серьезностью поднималась, — и я с сочувствием и почти умилением следил за ее не очень ловкими движениями. А она вдруг оглянулась и очень внимательно и серьезно посмотрела на меня, одной рукой неуверенно балансируя для равновесия, а другой упершись в склон, укутанный, словно мехом, курчавой и мягкой порослью горной черники.

Я с некоторой растерянностью вгляделся в ее близкое лицо и вздрогнул от радости: я догадался, кто она такая и что значит для меня.

И одновременно свет, озаривший ее лицо, показал, что и она догадалась о том же самом; такое безмолвное и стремительное единение.

И сразу же меня охватил острый страх за нее — наше карабканье сделалось безрассудным; кое-кто уже скатывался по склону вниз, и по двое, и по трое, промелькивая, словно оборвавшиеся с веток яблоки, и как только я испугался, в то же самое мгновение и она оступилась, отделилась от гребня и покатилась вниз, упала в воду, и течение быстро повлекло ее прочь вперемешку с другими, отторгнутыми горой.

Еще секунда — и я совсем потерял бы ее из виду, но, осознавая, что она значит для меня, я восторженно и со всей решительностью, уже не думая о восхождении, бросился вслед, плавно скользнув поверх пышной растительности, и, раскинув руки, плюхнулся в прозрачную воду, легкую, словно воздух.

Я сразу нащупал ногами твердое, ровное дно — глубина была небольшая, чуть выше пояса — и, не мешкая, поплыл по течению вниз, не только гребя руками, но и помогая движению энергичными толчками ног. Я уже не терял ее из виду, расстояние между нами быстро сокращалось, и скоро мы уже плыли вместе.

Нас сносило все ниже, река становилась все глубже и шире, течение замедлялось, пока и вовсе не перестало ощущаться. Вода опалово потемнела, настоенная в торфяниках. Снова лес подступил к берегам, и ленивые купы деревьев склонились над нами, словно опахала. Природа вокруг была так тиха, чиста и нетронута, что, казалось, вот мы — я и плывущая со мной — выйдем на берег и будем первыми людьми на Земле, созданной для нас, и познаем и эти прекрасные места, и друг друга — словом, заживем, неразлучно соединенные в основание родов человеческих.

Покинув открытый речной простор, мы углубились в полузатопленный сосновый борок и то ли плыли, то брели по грудь в воде, как-то незаметно, подталкиваемые окружающим нас дневным сумраком, теснее подвигались друг к другу. Водяная масса приятно овевала тело волнообразным чередованием прохладных и теплых слоев. Дно пружинило, словно эластичная сеть, густым переплетением корней.

Двигаясь плечом к плечу и притираясь друг к другу то локтем, то бедром, не нужно было ничего говорить или объяснять. С каждым прикосновением все полнее становилось взаимопонимание, но его пронзительная невысказанность заставляла замирать от смущения, накатывающего, как озноб или удушье, но это было очень хорошо.