Пора по домам, ребята - [58]

Они улеглись на брошенном на сено тулупе. Сташек раздетый по пояс. Дарья только в короткой льняной рубашке. Он видел ее в багровых отблесках огня, лежащую на спине, с заложенными за голову руками. Красиво очерченная грудь, узкая талия, широкие, белые, полные бедра, небольшие ступни. Глаза она чуть прикрыла и время от времени тихонько вздыхала. Сташек впервые лежал так близко с женщиной. Боялся шевельнуться. Но ему становилось все жарче. Было неприятно лежать в набухших от воды ватных штанах. Он начал потихоньку вылезать из них. Вздрогнул, когда на него упала какая-то тряпка.

— Возьми мою кофточку, укройся.

Он лег, уткнувшись головой в тулуп, и не мог вымолвить ни слова — в горле пересохло. Несмотря на стыд, он никак не мог подавить в себе желания прильнуть к этой необыкновенной женщине. Кашлянул и как бы непроизвольно, во сне, повернулся на бок, убрал руку из-под головы. Будто бы нечаянно коснулся теплой, большой груди. Шершавая ладонь Дарьи сжала его руку и ласково притянула к себе. Он ждал этого. Желал до боли. Стремительно прильнул к ее разгоряченному телу. Дрожал как в лихорадке. Дарья обняла его, прижала к пышной груди, приняла к себе со стоном блаженства.

Но самой серьезной была история с Таней, хотя она тоже продолжалась недолго. Они пригнали стадо в город почти с первым снегом. Пока скот взвешивали и сдавали, Сташек принял окончательное решение: он остается в городе и при первом удобном случае заберется в какой-нибудь эшелон, идущий на запад, чтобы быть поближе к фронту. А там во что бы то ни стало найдет польское войско, которое, как он знал из сообщений по радио и из газет, уже сражалось на фронте. Правда, тогда, по своей наивности, он не представлял себе, что такое фронт, на какой огромной территории, на сколько тысяч километров он растянулся. Искать на фронте польскую дивизию — все равно что иголку в стоге сена.

— Ну так что, Ваня, остаемся здесь?

Был момент, когда его друг, до этого всегда решительный, вдруг заколебался.

— Тетку жалко. Ну и зима такая…

— Война и зимой идет. Делай, как считаешь нужным, но я, Ваня, должен. Должен! Ведь там, на западе — Польша…

— Остаемся, Сташек. Тетке скажем, что в совхоз вернемся весной, а зимой будем учиться в городе на шоферов. Она у меня хорошая, согласится и поверит. А потом, когда узнает, уже будет поздно…

Тетя Глаша согласилась, чтобы они остались в городе, но не поверила.

— Ох, ребята, ребята, жаль мне ваших молодых, шальных голов. Но что я, глупая баба, могу вам сказать. Ведь все равно не послушаетесь. Таков уж нынче этот мир и такие настали времена, что яйцо учит курицу. Только что я скажу твоей бабушке, Ванюша?

— Тетя, но мы же со Сташеком действительно…

— Ну, хорошо, хорошо, лучше не ври, все равно я не поверю. А на всякий случай дам вам адрес моей землячки, Василисы Груновой, в случае чего хоть согреться там сможете…

Тетя Глаша снабдила их чем могла, деньги, которые у нее были при себе, сунула Ване в карман, щелкнула вожжами и тронулась в обратный путь. Дед Митрич перекрестил их, Анюта махала рукой на прощание, пока телега с привязанными сзади лошадьми не скрылась за углом… А едва скрылась, ребята почувствовали себя в городе чужими, стало им как-то не по себе. Стоял крепкий мороз. Дул пронизывающий ветер. Мела поземка. Прохожие, укутанные, съежившиеся от холода, торопливо шагали по улицам. Иногда мимо них проносился грузовик, громыхал трактор, скользили сани. Большинство магазинов было закрыто. Только перед булочными выстроились длинные очереди, люди ожидали хлеба, притоптывая на морозе.

Они не очень-то знали, куда идти. Решили на железнодорожный вокзал. Оттуда можно отправиться в дальнюю дорогу. В зале ожидания вместительного вокзала было людно и шумно. Несмотря на то что шла война, люди все еще куда-то ехали. Работали всего две кассы: одна специально для военных. А военных было много. Много раненых. Одни возвращались домой: пустой, заткнутый за пояс рукав, подвернутая до колена штанина, черная повязка, прикрывающая пустую глазную впадину. Эти уже отвоевались. Другие, поправившиеся после контузий и ран, возвращались из госпиталей в свои части, на фронт. Среди ожидающих много людей в военной форме. Сидят, бесцельно слоняются, чтобы как-то убить время, заглушить тоску по дому, подсаживаются к женщинам, отпускают шуточки, гладят по головам сопливых ребятишек, курят махорку, прихлебывают подсоленный кипяток, которого сколько хочешь можно налить из выведенного с привокзальной кухни крана. Какой-то молодой солдатик с лихим светлым чубом мечтательно прильнул к гармошке, ласково и не спеша растягивает мехи:

На позицию девушка

Провожала бойца.

Темной ночью простилася

На ступеньках крыльца…

Вокруг гармониста собираются солдаты, бабы, ребятишки. Слушают, у многих от волнения на глазах слезы, тихонько подпевают.

— «Темную ночь» можешь?

— Отчего же нет, можем и «Темную ночь», — отвечает неизвестно почему во множественном числе светловолосый музыкант и начинает играть. И поет. Голос у него красивый.

Темная ночь, только пули свистят по степи…

У Вани и Сташека есть деньги, но какой от них толк. Касса продает билеты только по предъявлении «командировки», которая выдается по месту работы или исполкомом и заверяется в милиции. К тому же нужна еще печать военного коменданта станции. Милиционер стоит, прислонившись спиной к колонне, и ребятам кажется, что он подозрительно поглядывает на них. Но это им только кажется. На перрон вход запрещен. Когда подают поезд, людей пропускают по одному: кондуктор проверяет билеты, а милиционер — проездные документы. По зданию вокзала расхаживает военный патруль, проверяет всех солдат. В буфете никого нет. На широкой скамье сидят несколько раненых, какая-то женщина пеленает кричащего малыша. Вечером зал ожидания освещается тусклым электрическим светом. Там — дым коромыслом, тяжелый запах сохнущих тулупов и солдатских шинелей. Они вышли на привокзальную площадь. Помолчали, не зная, что делать дальше. Идя вдоль высокого забора, ограждающего железнодорожные пути со стороны улицы, они наткнулись на какие-то ворота. Ворота оказались открытыми. Рядом, похоже, караульная будка. Сквозь замерзшее маленькое окошко едва пробивается красный свет. Из будки вышел дед с карбидным фонарем в руках.