Попытка контакта - [9]

Я рывком сел на тахте.

— Слушай, мать. Идея есть.

— Какая идея? Какая еще идея?

На щеках ее горели красные пятна. В глазах опять мученическое выражение.

— Давай попробуем жить раздельно. Давай я переселюсь в общежитие. А еще лучше — к Тараканову. У него родители на три года уехали за границу, он меня пустит. Давай, а? Ты отдохнешь, я отдохну, оба отдохнем. Идет?

Она замолчала точно мгновенно онемела.

— А еще лучше знаешь что? Выходи замуж за Вадима Павловича! Он же тебя любит с незапамятных времен, это младенцу ясно! Почему ты не хочешь выйти за него замуж? Тебе же всего сорок три. Он тебя на руках будет носить, он такой! А я… я отдельно буду жить и в гости к вам приходить. Будем чаи гонять и мирно разговаривать. Ты же мне жить не даешь, а я тебе! Сколько можно так?

Мать опустилась на стул около двери. Ужасная растерянность появилась на ее лице, будто она жила-жила, шла-шла в правильном направлении и вдруг обнаружила, что находится в тупике, в лабиринте без выхода.

— Ты что говоришь, Костя? — едва слышно вымолвила она.

— А что? Чем плохая идея? Ты еще не старая… Ты красивая еще… А Вадим Павлович хоть и зануда, но человек порядочный, это точно. Будете жить-поживать да добра наживать!

— Замолчи немедленно…

— Не хочу молчать! Я правду говорю!

— Так я и знала, так и знала…

— Что ты знала?

— Придет время, и я останусь одна, как перст, а ты будешь мотаться бог знает где, как твой непутевый отец, и даже на похороны мои не приедешь, уверена, что не приедешь…

Это было уже невыносимо; я вскочил с тахты, забыв о больной ноге.

— Какие похороны? — заорал я, не помня себя. — Сколько можно, в конце концов! Я уже не могу слышать про гробы и могилы! Я чокнусь скоро от этих разговоров! Почему ты не умеешь ничему радоваться? Что за похоронное настроение, мать!

— Ляг немедленно! Тебе нельзя стоять!

— Не лягу!

— Да, конечно… ты поступишь, как всегда, по-своему. Я давно для тебя не авторитет. Не имеет значения, что я всю жизнь положила на тебя. Главное — твои прихоти, твои желания, а я… меня можно не брать в расчет. Кому я нужна!

— Уу! — простонал я, точно боль пронзила.

— Уходи! Живи один, пей, шляйся где угодно, умирай под забором… мне уже все равно, — безнадежным голосом проговорила мать.

Я потерял дар речи от тоски и злости. Язык прилип к гортани. Лишь стоял и смотрел, как она поднимается со стула с гримасой на лице, как машинально оправляет седые уже волосы… седые уже… и выходит в другую комнату. Еще один наш разговор закончился — сколько их было таких и сколько еще предстоит?

6

Мать ушла на работу (так, по-моему, и не поела); хлопнула дверь. Я встал и, хромая, подошел к окну. Я увидел, как она вышла из подъезда и наискосок через двор, мимо детской площадки направилась к автобусной остановке.

День был жаркий; солнце в наших степных местах начинает палить уже в мае, и мать придерживалась тени высоких деревьев. Она шагала быстро, торопливо, почти бежала, боясь опоздать в свою заводскую лабораторию, и я знал, что в такие минуты она ничего не замечает: может наткнуться на пешехода, если тот не успеет уклониться, перейдет улицу на красный свет, а то и шагнет в какую-нибудь траншею… Мне вдруг стало страшно за нее — такой беззащитной и одинокой она казалась сверху.

Я снова повалился на тахту и врубил магнитофон на полную громкость. Высоцкий запел своих «Коней». Сколько раз слышал, а всегда внутри что-то переворачивается! Мне кажется, что я сам написал, сам пою, надрываюсь, иду по краю над каким-то обрывом или, может быть, скольжу по осыпи… и у нас с Тараканом чуть не дошло до мордобоя, когда он заявил (ренегат!), что есть нынче певцы посильней Владимира Семеновича и хватит уж молиться на него…

«Чуть помедленнее, кони!» — он пел, и у меня жгло глаза, как всегда, и я думал, что готов был бы пожертвовать своим сердцем для трансплантации ему… да, готов!.. и еще думал, что если уж мне суждено жить, то надо выкладываться, как он, на полную катушку, а иначе стоит ли вообще?

Потом я выключил магнитофон и со слезами на глазах заснул. Мне приснилась война — не прошлая, а новая. Взрывов никаких не было, а просто внезапно, беззвучно за окном возник огромный, слепящий огонь, и здания стали медленно оседать на моих глазах; полыхнуло жаром, и горячей волной меня вынесло в какое-то неземное измерение. Я закричал «мама!», но своего голоса тоже не слышал… зато в сознание проник сильный стук в дверь… и, весь в поту, я проснулся, кинулся, забыв о больной ноге, в прихожую.

Это была Татьяна.

— Ох, Танька! — простонал я.

Она испугалась. Видок у меня был, наверно, дикий.

— Костя! Что с тобой?

— Ничего. Поцелуй скорей, обними!

Упрашивать ее долго не надо, мою Таньку, соображает мгновенно. Она выпустила из руки «дипломат», прильнула ко мне, закрыла мне рот своими губами… минута прошла или две, и я медленно стал очухиваться, расслабляться, пока совсем не опомнился — и глубоко вздохнул, словно вынырнул с большой глубины.

Татьяна вопросительно и тревожно на меня смотрела: что случилось? Я пристыженно пробормотал: ерунда, мол, заснул и развязал во сне мировой пожар… ненавижу спать днем, всегда кончается фантасмагориями.