Понедельник — пятница - [7]

Морской канал — самое паршивое место, особенно если дует боковой ветер. Тогда палубная надстройка становится парусом и ветер начинает отжимать тебя к берегу.

За эти часы погода переменилась. Ударил северный ветер, который с легкой руки Митрича, когда-то служившего в Заполярье, называли по-тамошнему: Егор Сорви Шапку. Храмцов внимательно следил за тем, чтобы рулевой точно выдерживал курс. У парня от напряжения даже нос побелел, это Храмцов успел заметить, — белый нос на красной лоснящейся физиономии.

— Вправо, — сказал он викингу. — Еще вправо…

Вот и все. «Джульетта» подошла к причалу, на берег полетели концы. Храмцов увидел маленький голубой автобус — уже приехали санитарный врач, таможенник, пограничный наряд… Ага, сам товарищ капитан Ткачев встречает его, собственной персоной! Он помахал Ткачеву рукой, тот не заметил. С берега стивидор кричал Храмцову, чтобы подали судно на пять метров вперед, и пришлось подавать судно вперед — вот теперь действительно все. Швартовщики закрепляли профильные и шпринги, работа лоцмана закончена. Капитан пригласил Храмцова в каюту, он отказался — нет, спасибо, ему очень, очень некогда…

Закончив оформление лоцманской квитанции, Храмцов сошел на берег. Сегодня ему предстояло еще выводить наше судно, но это будет не скоро, можно отдохнуть в комнате дежурных лоцманов. Здесь у каждого была своя постель.

Он знал, что не уснет, потому что каждый раз, когда работа заканчивалась, воспоминания оказывались сильнее его. Итак, раздался звонок, он открыл дверь — на лестничной площадке стояла Люба.

— Господи, какой ты большущий! Даже не узнать.

Наверно, если б он встретил Любу на улице, то не узнал бы тоже. Все-таки они не виделись восемь лет. Он держал Любу за руки и смеялся:

— А ты совсем не выросла. Как была пигалицей, такой и осталась. Ты как очутилась в Ленинграде? В гости или насовсем? Мамы нет — скоро будет, у нее ночное дежурство… — и спохватился, что стоит перед Любой в стареньких тренировочных брюках и тельняшке. — Прости, я мигом…

Он переодевался в коридоре и сыпал, и сыпал вопросы, не дожидаясь ответа. Почему ничего не писала в последние годы? Где жила? Все там, в Магнитке? Он спешил. Раз, два — щеткой по всклокоченным со сна волосам — ладно, сойдет. Вот только физиономию сполоснуть.

— Ты надолго? Небось и Ленинград не узнала?

Храмцов опять суетился и поймал себя на этом знакомом, хотя и забытом уже состоянии. Точь-в-точь как тогда, в сестринской. И еще боялся посмотреть на Любу чуть пристальней, чтобы увидеть, в чем же она все-таки здорово переменилась. Пришлось пересилить себя. Он сел перед ней и поглядел на женщину в упор.

Да, переменилась. Никаких там морщин, теней под глазами или скорбных складок в уголках рта, которые так меняют людей с годами, нет и в помине. Просто молодая и красивая женщина. Она ярко красит губы, подмазывает ресницы, и у нее модная прическа «болгарский венчик», а не коротенькие приглаженные волосенки, как у мальчишки. Отлично одета. А он помнил тесное пальтишко Любы с разлохмаченными петлями и потертым воротником… Как все это неожиданно: там — один человек, здесь — совсем другой, хотя между ними всего восемь лет. Люба — и не Люба вроде бы.

— Так как же все-таки ты оказалась в Ленинграде?

Он не замечал, что Люба не спешит отвечать на его торопливые вопросы.

— Погоди, я сейчас поставлю чайник. Ты же с дороги все-таки. А где твое барахлишко? Ну, чемодан…

Люба остановила его.

— Не надо никакого чая. Посиди и не суетись, пожалуйста. Я не с дороги. Я уже три дня здесь. Ну, а вы как?

Она глядела не на Храмцова, а на стены, на вещи, словно пытаясь угадать по ним, как живут хозяева этой комнаты. Увидела фотографию Храмцова — он с какими-то парнями, все в новеньких кителях и фуражках с «крабами» — и тихонько присвистнула:

— Ты, оказывается, моряк?

— Да, — сказал Храмцов, — в день окончания мореходки снялись на память.

— А тетя Лина?

Он пожал плечами. Все такая же. И работает по-прежнему в больнице.

Теперь Люба тоже поглядела на него долгим, изучающим взглядом.

— Трудно было? — тихо спросила она, и Храмцов не сразу понял, о чем это спрашивает Люба. Ах, о первых временах, когда они вернулись? Да, конечно, трудновато. Храмцов ответил коротко, хотя мог бы рассказать о многом…

Тогда, вернувшись в Ленинград, он пошел работать в порт, на расчистку, и подал заявление о приеме в заочную школу. Была такая на Крюковом канале, позади оперного театра. День отработал — вечером за учебники, и до поздней ночи. Многое позабылось; он занимался, пока не начинала болеть голова, занимался до одури, с исступлением, которому потом поражался сам: зачем? Для чего нужно было сдавать за полтора года трехлетний курс? Или хотел что-то доказать самому себе? Он спешил, ему опять казалось, что в жизни может пройти мимо что-то важное — нет, даже главное, — и спешил, и спешил, благо в заочной школе порядки были куда какими либеральными и можно было сдавать зачеты хоть каждый день.

Помог ему друг детства Васька Ткачев, с которым он учился еще до войны.

Васька жил здесь же, на проспекте Огородникова, через дом, очкарик Васька, по школьной кличке Профессор Ка Ща, что означало — Кислых Щей, хотя такие клички давались не из пренебрежения, а от зависти. Васька всегда учился отлично. Небольшого роста, остроносенький, с глубокими оспинами на лице (в раннем детстве переболел оспой, когда семья жила в Средней Азии) — ну, конечно же, типичный Ка Ща! Он уже учился на первом курсе Института иностранных языков, но математику, физику и химию знал и помнил так, что Храмцов только диву давался.