Понедельник — пятница - [8]

— На кой тебе ляд все это помнить? Ты же сейчас парле ву франсе.

Васька улыбался и отвечал, поправляя указательным пальцем очки на переносице:

— Ненужных наук нет. А знаешь, кстати, что говорил Гете?

Храмцов не знал, что говорил Гете.

— «Наука — вот истинное преимущество человека». Давай по этому поводу следующую задачку.

Васька приходил к нему каждый вечер как на службу. А когда Храмцов сдавал на аттестат, ездил с ним в школу и торчал в коридоре, бледный, нахохлившийся, словно бы вновь переживающий свою, а не чужую пору выпускных экзаменов.

Вот что мог бы рассказать Любе Храмцов. Потом — мореходное, и уже полтора года он ходит штурманом на «Донце». Судно, конечно, старая калоша, но он успел побывать черт знает где. Европейские порты — это само собой. Бывал и в Южной Америке, и в Китае, и в Индии, и в Индонезии, и штормяги случались такие, что казалось — прости-прощай, да ничего, выдюжил, зато теперь им с матерью жить легче, совсем легко жить им сейчас. Храмцов засмеялся. Придет мать — покажет, чего я натаскал ей из загранок!

Он снова спохватился, вот сидит, рассказывает, даже прихвастнул самую малость, а Люба ведь так почти и не ответила ни на один из его вопросов.

— Ну, а ты-то, ты как?

Она отвела глаза.

— Не очень.

— Что не очень?

— Ну, вот с муженьком развелась, например, — усмехнулась Люба. — Восемь лет выбросила.

Храмцов был настойчив:

— Почему? Почему развелась?

Люба не хотела отвечать подробно. Почему люди разводятся? Как говорится, не сошлись характерами…

А Храмцова охватило радостное предчувствие чего-то такого, что должно случиться с ним — не сейчас, даже, может быть, не завтра и не послезавтра, но обязательно случится, — и в том, что произойдет, будет присутствовать она, Люба. Теперь она пришла сама. Взрослая. И он тоже совсем не тот долговязый переросток.

— Все-таки давай пить чай, — сказал он и вышел на кухню.

У него есть неделя, целая неделя. Через неделю «Донец» идет в рейс — сначала Киль, потом Лондон и обратно, в Ленинград. Неделя!

— Ты где остановилась?

— Сняла комнату.

— У кого?

— Ты все равно не знаешь. У одной женщины. На Васильевском.

— Вот дуреха-то! У нас, что ли, места мало? Перебирайся, чего тебе…

— Нет, Володька, чужой добротой надо пользоваться в меру… Иначе — нахальство. А дом-то мой отстроили…

— Знаю.

— Откуда?

Он понял, что попался, и буркнул в ответ:

— Знаю, видел, — хотя не видел тот дом отстроенным.

Однажды он нарочно поехал на угол Разъезжей и Лиговки. Развалины стояли, отгороженные от улицы деревянным забором. Бомба обрушила часть дома, с улицы были видны комнаты. Храмцов глядел и пытался догадаться, в какой из них жила Люба… Потом у него защемило сердце, и он подумал: на кой черт поехал сюда? Забыть — и все. Что ж, с годами Люба и впрямь забылась. Но зачем рассказывать ей, что он нарочно ездил поглядеть на ее дом?

— А что ты дальше думаешь делать? Останешься или.

Люба ответила не сразу. Она разглядывала чашку, которую поставил перед ней Храмцов, — тонкую, с тонким рисунком: ветка сосны и гора в отдалении.

— Японская?

— Да. Так что же дальше?

— Не знаю. Наверно, уеду.

— Куда?

— Страна большая, а у меня профессия хорошая — медсестра. Люди везде болеют, Володька. Устроюсь.

— Так. А Ленинград чем плох?

— Хорош! Я целый день ходила, ходила и не могла наглядеться… Мне здесь будет трудно.

— Брось, — тихо сказал Храмцов. — Человек должен жить дома. Знаешь, я там, в загранке, насмотрелся на наших… Ну, бывших наших, которые были в плену и побоялись вернуться. Чуть не ощупывают тебя и ревут белугами — домой бы, домой… Да я сам знаю: проболтаешься полтора месяца черт знает где, подходишь к Ленинграду — сначала порт, краны, а потом крыши… Так и глядишь с мостика: где твоя крыша?

— Ностальгия, — кивнула Люба. — Неопасная болезнь.

— Как сказать.

— Просто тебя… кто-то ждет здесь, — улыбнулась она. — Вот и ностальгия.

Храмцов нахмурился. Наконец-то Люба захотела узнать, есть у него кто-нибудь или нет. Словно спохватилась. Выходит, я для нее до сих пор мальчишка.

— Никто меня, кроме матери, не ждет.

— Что так? — кокетливо прищурилась Люба.

— Да так уж…

Ладно, чего там! Была у него девчонка, и все было. В прошлом году вернулся из рейса, бегом к автомату, позвонил, а она: «Володька, прости, не звони мне больше…» — все ясно и понятно. Хорошо еще, не были женаты. Люба снова кивнула: да, хорошо, конечно.

— Значит, озлился на наш бабий род? — спросила она.

— Нет. Просто кое-что понял.

Люба положила свою руку на его, и Храмцов вздрогнул.

— Ничего ты не понял. И глупостей еще наворотишь целую гору. Это нас, баб, жизнь учит быстрее…

Пришла мать.

Женщины целовались и плакали, обнявшись, и Люба требовала, чтобы Храмцов не глядел на нее: «Когда я плачу, у меня нос картошкой». Ему нужно было в пароходство, и он ушел, сказав, что вернется через час и чтоб Люба обязательно дождалась его.

Он вернулся через два часа — Любы не было. Ушла. Как ушла, куда ушла? Адрес оставила? Нет, она не оставила своего адреса, только сказала, что заглянет как-нибудь перед отъездом, вот и все. Храмцов оторопело глядел на японскую чашку, которая уже стояла на своем месте в серванте.