В общем-то, старик ворчал просто так, науки ради, — все лоцманы сносно знали английский. Прав же он был в том, что лоцман должен быть коммуникабельным — эвона какое модное словечко пустил в подкрепление своих мыслей! Храмцов усмехнулся. Сам он, Храмцов то есть, был исключением из правила. Некоммуникабелен и малоразговорчив. Даже, пожалуй, угрюм — все это он отлично знает о самом себе. И не любит разговоров во время проводки. Ну, с иностранцами еще волей-неволей приходится соблюдать приличия. А был случай, он выводил на ходовые испытания новый танкер, построенный балтийцами. На мостике толпились люди, чуть ли не все заводское начальство, представители главка или даже министерства — пришлось резко сказать: «Прошу всех сойти. Рулевой не слышит команды». И долго потом еще кипел, не мог успокоиться даже тогда, когда начальство жало ему руку и просило извинения: да, виноваты, не учли…
Стало быть, коммуникабельности никакой. Митрич — хитрец и дипломат, и другие тянутся за ним, а подумать — на кой ляд лоцману эта самая дипломатия? Привел судно или увел — гуд бай, ауфвидерзеен, о ревуар! — подпиши лоцманскую квитанцию и топай дальше. Работа есть работа.
Пора было встречать «Джульетту». Он спустился в белый лоцманский катер. «Джульетта» была уже на подходе и подняла сигнал — желто-синий полосатый флажок: «Мне нужен лоцман». Катер шел, привычно постукивая, и Храмцов видел, как матросы готовятся бросить с «иностранца» штормтрап. Да, очевидно, «Джульетта» впервые приходит в Ленинград, он наверняка слышал бы хоть название судна. Ну, посмотрим на этого скандинава: впрочем, наверняка добрая половина команды — греки, немцы, а то и негры. Ноев ковчег. Это у них частенько бывает.
Все происходило как обычно, как сто и двести раз до этого.
— Доброе утро, сэр, я лоцман, моя фамилия Храмцов.
На руле матрос в свитере, таком толстом, что матрос кажется совсем цилиндрическим. Нет, не грек или негр — типичный скандинав, этакий викинг со светлой бородкой и небесно-голубыми глазами младенца. Вырос где-нибудь на ферме, лопал маслице, запивал сливками.
— Право руля. Больше право, — сказал ему Храмцов.
Сейчас начнется самый трудный участок проводки. И все время надо поглядывать на тахометр и аксиометр. Черт их знает, этих ребят, того и жди от них какого-нибудь заскока. Иной раз скажешь: «Право руля», а он начнет тебе закручивать влево на всю катушку.
И сейчас для Храмцова уже не существовал никто: ни капитан, который стоял тут же, ни старший помощник — немолодой, маленький, сухой, с неприятным острым лицом. Как мышка.
— Нас сразу поставят под разгрузку? — спросил Мышка.
Храмцов пожал плечами, он должен привести «Джульетту» к шестому причалу, а сразу или не сразу начнут обрабатывать судно, этого он не знает. Капитан хмыкнул. У русских всегда все загадка! В том числе способы обработки. Храмцову надо было подумать над тем, что сказал капитан, как бы перевести сначала английскую фразу на русский и только тогда сказать в ответ, тщательно выговаривая слова: «I don’t understand you»[2].
Капитан засмеялся, и снова Храмцову пришлось переводить его слова для себя — на русский, но теперь он понял его и ответил не сразу. «Погоди, — сказал он сам себе, — а ведь я знаю эту Мышку. Голову могу дать на отсечение, что видел». Помощник стоял к Храмцову спиной, время от времени поднося к глазам бинокль.
— Вы здесь впервые, мастер?
— Да, — кивнул капитан. — Был в Одессе, Владивостоке, Мурманске, Архангельске, но в Ленинграде впервые… Мой помощник…
Он не договорил.
Мышка обернулся и поглядел на него. Только один раз — и снова за бинокль. «Я его видел, — уже уверенно решил Храмцов. — Ну и тип! И капитан вроде бы побаивается его». Нос «Джульетты» начал катиться вправо, и Храмцов приказал рулевому одерживать. Так и есть: парень прислушивается к их разговору, вот и небрежничает.
— Мой помощник бывал в Ленинграде, — все-таки сказал капитан, — и очень, очень советует мне посетить Эрмитаж.
— Да, конечно, — ответил Храмцов, мучительно вспоминая, где же все-таки он мог видеть Мышку. Сколько судов проведено здесь, в Ленинграде, и там, на Суэцком канале! И моряк этот Мышка, видать, старый — значит, вполне могли встречаться. Храмцову казалось: воспоминание уже где-то совсем рядом, совсем близко, вот что-то вроде мелькнуло — уцепиться бы! — ан нет, память напрасно пыталась поймать упрямо ускользающий образ. Ладно, черт с ним! Какое мне в конце концов до него дело? Сейчас поворот у сто четырнадцатого пикета, а дальше — как по шоссе.
Плевать на Мышку.
Храмцов стоял рядом с бородатым викингом и думал, что «Джульетту» он проведет за четыре часа: тумана, слава богу, нет совсем, и Ленинград — вот он, еще спящий в этот ранний час.
«Странно, — подумалось Храмцову, — все хорошее у меня случалось утром, а все плохое — вечером». Тогда, когда приехала Люба, тоже было раннее утро, и Храмцов помнил, что его разбудило солнце, бьющее в окно. Он открыл глаза — и сразу же раздался звонок, такой неожиданный, что он не сразу поверил в то, что это на самом деле звонок, а не продолжение сна.
И опять он стряхнул с себя воспоминание о Любе. Он уже умел делать это сразу, особенно на работе.
