Понедельник — пятница - [45]

Храмцов даже не заметил, как начало светать. Из темноты выступила серая лента шоссе, и он увидел две маленькие фигурки в отдалении — Митрич и Татьяна Тимофеевна. Тогда он вылез из машины и пошел им навстречу. Ему было нестерпимо трудно оставаться с Любой.

— Пропащие души, — проворчал он, встретившись с Ивановыми. — Я уж нервничать начал, куда вы девались.

— Там заправочная станция, — сказал Митрич. — Как-нибудь дотяну твою колымагу, а на станции есть механик. Что семейство — спит?

— Нет, — отвернувшись, ответил Храмцов.

Они стояли, как будто им не хотелось возвращаться к машинам, как будто ожидали чего-то от этого утра и дождались наконец…

Темнота рассеивалась быстро, и вот уже стали видны аккуратно обработанные гряды, подступающие к Александрийской дороге; глинобитные заборы; за ними высились острые, скошенные, как ласточкины крылья, паруса лодок. Там уже был Нил.

— Тише, — вдруг сказала Татьяна Тимофеевна.

Она отошла на несколько шагов и оглядывалась, словно хотела найти что-то в этой тишине. Паруса лодок начали быстро розоветь. Казалось, они накаляются от той жары, которая собирается над землей.

— Смотрите! — уже громко сказала Татьяна Тимофеевна.

Тогда Храмцов увидел стайку скворцов. Черные птицы стремительно пронеслись низко над землей и поднялись в воздух, став ослепительно вишневыми. Другая стайка присоединилась к ним, третья, а потом потянулись еще и еще, откуда-то с дальних полей из-за Нила, — и вот уже вишневая туча начала перемещаться над дорогой.

Туча все росла и росла. Скворцы словно бы оглядывали на прощание добрую египетскую землю, которая была их приютом несколько месяцев. А там, куда они улетали, домой, на родине своей и своих будущих птенцов, еще лежали снега, сотни и сотни километров покрытой снегом земли, и еще были голые подмосковные, рязанские, ярославские да вологодские березы, и еще была та скворешня — вспомнилось Храмцову — в садике перед управлением Балтийского пароходства…

Первым заторопился Митрич. Поехали, поехали. Вечером надо быть в Исмаилии. Сегодня пройдет «Феликс Дзержинский» — значит, и свежие новости будут, и хлеб…

Храмцов возвращался к машине нехотя. Он как бы предчувствовал, что скажет Люба. Она сказала:

— На птичек любовались?

— Замолчи! — яростно крикнул он, не стесняясь Ивановых.

«Доберемся до станции, починим машину — и в Исмаилию. Хватит с меня на сегодня», — подумалось ему.

Как все нелепо! Дома не ссорились, а здесь, казалось бы, нельзя было ссориться и подавно. Все-таки работа у Храмцова была нелегкой, да и не дома, а на чужбине, к которой он привыкнуть не мог. В самую пору здесь было крепче держаться друг за друга. Но после ссоры на Александрийской дороге Люба отказалась даже ходить на «посиделки» к Митричу, где обычно в свободное время собирались советские лоцманы. Ей было скучно там. Разговоры о политике или о работе; споры до хрипоты — прав ли Насер, сказавший на днях, что ислам и социализм не противоречат друг другу; даже чтение газет вслух.

Вторая крупная ссора случилась почти сразу же после той, на шоссе.

Наступил арабский праздник — маулид ан-Наби, день рождения пророка. В Исмаилии на каждом углу продавались сласти. На лотках, на прилавках громоздились горы тортов и пирожков, сахарных куколок, кунафы — длинных, как нитки, пирожных, медовых лепешек, обильно политых иштой — сладкой сметаной. Город объедался сластями, особенно дети. Это были их девять дней. Для них устраивались качели и катания, их перемазанные мордашки встречались на каждом шагу, и даже жара не могла разогнать их по домам.

На второй или на третий день праздника к Храмцову пришел Ахмад Халил.

Обычно лоцманы работали с разными швартовщиками. Храмцов знал многих, но больше всех ему нравился этот Ахмад — молодой парень с глубокими шрамами на лице. Шрамы остались с 1956 года, когда на Порт-Саид посыпались бомбы. Тогда Ахмад был еще подростком.

Ахмад позвонил у калитки и ждал, когда кто-нибудь выйдет из дому, хотя калитка была открыта. Храмцов увидел его через окно: Ахмад был одет в длинную пеструю галабийю, а в руках у него был сверток.

— Иди сюда! — крикнул Храмцов.

Они разговаривали на немыслимой смеси языков. Ахмад чуть-чуть говорил по-английски, Храмцов успел выучить сотню-полторы арабских слов: грамматика в этих разговорах, конечно, отсутствовала, но они ухитрялись отлично понимать друг друга.

Ахмад вошел неуверенно и остановился в саду.

— Иди, иди, Ахмад!

Тот не шел.

Храмцов выбежал в сад, протянул руку, поздоровался.

— Ну, что ж ты?

Ахмад улыбался, не открывая рта; Храмцов знал эту его манеру — парень стеснялся, что у него мало зубов.

— Это для дочки мистера лоцмана, — сказал Ахмад, протягивая сверток. — Возьмите, эффенди![8]

— Да заходи в дом! — уже по-русски сказал Храмцов. — Какой ты, право…

Его злило, когда Ахмад называл его так — эффенди. Учил: хоть по-русски называй меня товарищем. То-ва-рищ! Ахмад улыбался, открывая редкие уцелевшие зубы, — и все повторялось: эффенди. Ну, какой я тебе, к чертям, господин!

— Нет, нет, эффенди…

«Опять какие-нибудь приметы, — подумал Храмцов, — поэтому и не идет в дом». Ахмад был суеверен и не скрывал, что ужасно боится джиннов. Однажды Храмцов и Ахмад зашли в Порт-Саиде в уборную; прежде чем переступить порог, Ахмад что-то сказал по-арабски… «Что ты сказал?» — спросил его Храмцов. «Я попросил у джинна разрешения зайти», — объяснил Ахмад. На шее у него на прочной рыболовной леске висело несколько синих бусинок. Одну такую бусинку он как-то предложил Храмцову и очень огорчился, когда мистер лоцман отказался взять ее. Ведь синяя бусинка так хорошо спасает от дурного глаза!