Понедельник — пятница - [44]

Митрич согласно кивнул: да, пора. И сердчишко что-то начало пошаливать. Должно быть, от жары. Весна, самое начало — а жарища уже как в преисподней.

К тому же стали сдавать нервы: позавчера схватился с одним английским капитаном. Храмцов удивленно поглядел на Митрича. Как это — схватился? Да так вот, объяснил Митрич. Он вел английский сухогруз, и все судовое начальство торчало на мостике. Вдруг капитан сказал: «Русские сбросили атомную бомбу. Я убит. Судовые приборы повреждены. Как вы будете вести судно, джентльмены? Думайте, думайте….» Он был недоволен ответами. Тогда ответил Митрич: «Я полагаю, можно будет воспользоваться шлюпочными компасами». — «Браво! Вы настоящий моряк. Немец?» — «Нет, русский».

У капитана начало вытягиваться лицо. Вот тогда Митрич, не сдержавшись, и выложил ему все насчет русских, которые только и мечтают сбросить атомную бомбу на этот английский сухогруз. Конечно, надо было бы сдержаться. Так ведь и до скандала недалеко. Но скандала не было. Капитан ушел, и штурман попросил у Митрича извинения за бестактность.

Впереди катил «стандарт», и Митрич не обгонял его. Незаметно для себя Храмцов задремал, и, когда открыл глаза, было уже темно. Машина стояла, и Митрича рядом не было.

Храмцов открыл дверцу и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Его машина стояла впереди, у самого края шоссе, и он направился к ней.

— Проснулся, — недовольно сказала Люба. — У меня что-то с мотором случилось, придется ждать до утра.

— Где наши? — спросил он, оглядываясь.

— Ходят здесь где-то, — раздраженно отозвалась Люба, и он не понял, почему она говорит так. — Господи, дура какая, что согласилась ехать! Мне Татьяна голову заморочила. Как будто мне очень интересно знать, что ей из дому пишут. А она только и знает — та родила, тому орден за какое-то изобретение дали, у тех новоселье…

— Чего ж тут плохого? — перебил ее Храмцов. — Ну, скучает человек по дому…

— Скучает! — фыркнула Люба. — А дома что? Врет баба, ломается, патриотизм свой выказывает. Да разве она дома видела, что видит здесь?

— Перестань, — резко сказал Храмцов. — Это… это гадко.

— Вот как? — тихо спросила Люба. — Вы, кажется, на меня прикрикнули?

— Да, — кивнул он. — И прошу тебя, не говори так о людях. Если ты сама не тоскуешь по дому, это не значит…

— Врете вы! И ты врешь, — уже громче сказала она. — Мы только здесь и увидели, как люди живут. Вернемся — долго вспоминать будем.

— Магазинчики будем вспоминать?

— И магазинчики! Нет, ты не волнуйся, я не сбегу, за границей не останусь, я все-таки русская. Но не люблю, когда люди от добра бегают из идейных соображений. Ах, березки, ах, квас продают на углу, ах, грибочки солененькие!.. Вранье все это.

Храмцов испугался неожиданного, еще ни разу не испытанного желания закричать, схватить Любу за плечи, тряхнуть, даже ударить. То, что она говорила — и говорила уже громко, не боясь разбудить спящую дочку и того, что ее могут услышать Ивановы, — было гадко, и непонятно, и отвратительно Храмцову. Ему казалось, что он словно бы стоит на палубе отходящего судна и между судном и берегом все растет, все ширится полоса холодной, темной воды. Через это пространство уже не перепрыгнешь; вода лежит как полоса отчуждения, потому что тот берег и впрямь чужой.

— Конечно, — продолжала Люба, — есть люди, у которых всего и запросов, что соленые грибочки. Или твои высокие материи. Я не хотела говорить… оказывается, вы все в отпуск уходите, когда начинаются самые заработки? То-то немцы потешаются над вами! Они-то не такие идейные, как вы, но зато знают, что им нужно.

Он догадался: Люба разговорилась с кем-нибудь из жен немецких лоцманов. Скорее всего с длинноногой и рыжей Гердой Берцель из Гамбурга. Больше не с кем. Немецкого и английского Люба не знает, а Герда отлично говорит по-русски.

Красивая баба. Только любит поболтать. А ее муженек — выпивоха; Храмцову доводилось бывать с ним в одной компании, и всякий раз кругленький Берцель, Помидор-Берцель напивался и затягивал одну и ту же песню:

Ich hab’ das Fräulein Helen baden sehn,

das war schön, da kann man Waden sehn,

rund und schön, im Wasser stehn.[7]

Значит, это Герда наговорила ей! Очень хорошо! Конечно, Люба разевает рот, когда эта красотка в голубых шортах учит ее, как надо жить.

— Вот что, — зло сказал Храмцов. — Ты эти штучки брось. У них свои взгляды, у нас свои.

Люба засмеялась. Она ждала именно такого упрека. Конечно, раз западная немка — значит, бяка! Буржуазный образ мышления, и так далее, и тому подобное. А с кем прикажешь дружить? С дамами, которые могут носить розовые шапочки с зелеными туфлями? Или участвовать в самодеятельности? Или ходить в этот домашний кружок кройки и шитья?

Храмцов промолчал. «В конце концов, — подумал он, — я сам в чем-то виноват. Любка ошалела, попав сюда, ее захлестнули деньги и тряпки». Он еще помнил тот давний разговор о деньгах, когда испытал чувство стыда оттого, что не может дать больше. Все-таки он привез тогда Любе эти японские сеточки. Четыреста штук. Он не спрашивал, не интересовался, как она их продала и кому, но она сама сказала: «У нас теперь куча денег!» А на днях жена одного из лоцманов спросила его: «Почему ваша Люба не хочет заниматься с детьми?» (В Исмаилии была организована детская группа. С малышами занимались жены лоцманов.) Он ответил, что у Любы нет никаких педагогических талантов, она же всего-навсего медицинская сестра… И увидел грустную улыбку: «Все мы не Макаренки…» Он передал этот разговор Любе, она пожала плечами: «Им интересно — я им не мешаю, пусть тратят время по-своему». Потом села в машину и куда-то уехала…