Понедельник — пятница - [33]

— Так вот, сначала нас ранило, — сказал Митрич. — Одна мина на двоих. Ну, привезли нас в санбат, ночь уже; во дворе движок тарахтит, свет дает… На одном столе я лежу и осколок со мной — в боку, а на другом, стало быть, он. Начали нас резать, а свет-то и погас. Пять минут лежим — темно, десять — темно, вдруг слышу — Зосим говорит: «Что там, елка-палка, ваши монтеры возятся? Некогда нам. Пойду погляжу». Встал и ушел. Через десять минут починил движок, вернулся, лег и вздохнул даже. «Штопайте, говорит, меня по этому поводу вне очереди». У доктора глаза квадратные, а меня смех разбирает. Поверите, так смеялся, что осколок у меня сам выскочил.

Митрич отхлебнул молока из второй бутылки и, поглядев на Байкова, добавил:

— Шутки шутками, а ему за этот ремонт медаль выдали. Да…

— Про женитьбу, — подсказали Митричу.

— Ну, а из санбата мы, конечно, сюда, в Ленинград… Молодые были, девчонок знакомых полно, то да се. Приходит Зосим из города и говорит: «Женюсь». — «На ком?» — «На Надьке. Одобряешь?» — «А ты к ней под кровать глядел?» — спрашиваю. «Зачем?» — «А вот погляди». — Митрич обернулся, убедиться, что Надежда Петровна на кухне и не слышит. — Приходит он в другой раз и говорит: «Поглядел. Пусто». — «Пусто или чисто?» — «Пусто и чисто». — «Ну, говорю я, тогда женись!» К чему это я вам рассказываю? Будете жениться — невесте под кровать посмотрите. Первая примета: если хозяйка хорошая — чистота.

Потом его просили рассказать о Египте, — все-таки столько лет проработал на Суэцком канале! — и Митрич охотно рассказывал про Египет, про пирамиды, про канал, и какая она — пустыня. Галя слушала его урывками — пора было нести чай. Жаль.

— …Остановили нас бедуины. У каждого пистолет — во, с прошлого века, наверно. Машут ими — выходи, мол. Вышли мы из автобуса, а объясниться не можем. Они нас за израильский десант приняли, что ли, вот-вот откроют пальбу. Подрастерялись мы все, конечно, чего там! Храмцов выручил, наш лоцман. Выдал по-морскому, по-русскому — гляжу и глазам не верю: улыбаются бедуины! И давай нам руки жать…

— Погоди, — перебил его Зосим Степанович. — Храмцов — не Кольки погибшего сын?

— Ну да. Помнишь, мы на буксире в Угольную уходили, а его мальчонка провожал? Стоит на берегу под дождиком, один-одинешенек. У меня тогда такая злость на немца взялась… А Кольку в тот же день…

— Помню, — глухо сказал Байков. — И мальчонку того помню. А я и не знал, что он у нас лоцманом.

— Как же! Вместе на Суэцком работали, вместе вернулись. Ничего мужик.

Храмцов. Эта фамилия ничего не говорила Гале.

Она решила: хватит бегать. Могу я спокойно посидеть и выпить чаю с тортом? У мужчин свои разговоры. Вон как раскраснелись, но продолжают чокаться. Хорошо, завтра выходной. Бригадир — сам под крепким хмельком — уже сидит в обнимку со своим одесским приятелем и жалуется:

— Стивидор у нас — мальчишка, елка-палка, только что из института вылупился, наук нахватался до верхней губы, а как работать — ко мне жмется…

Чернобай согласно кивал — должно быть, тоже повидал таких стивидоров.

— За всех не скажу, но есть одна байка.

И ребята враз повернулись к нему — давай байку!

— Короче, — сказал Чернобай, — тонет в порту человек. Тонет и кричит то по-французски, то по-английски, то по-испански, то по-японски: «Спасите!» А на причале два грузчика покуривают. «Видал? — говорит один другому. — Он, фраер, языки учил! Плавать надо было учиться».

Вот тогда Галя, смеясь, и поглядела на Дмитрия Ивановича. Он перехватил ее взгляд и сразу перестал улыбаться — должно быть, подумал, что эта одесская байка задела боком и его самого.

— Ну, — слишком громко сказал он, — это мы знаем, в чей огород камешек. Значит, ни к чему образование, будем учиться плавать. А вот, например, приходит ко мне на днях Калинина…

Митрич перебил его.

— Будет тебе! Все-таки юбилей, а не производственное совещание.

Но Дмитрия Ивановича уже трудно было остановить.

— …Приходит и говорит: давайте разбираться, придумывать что-то.

Байков уже знал об этом разговоре — Галя рассказала ему сразу. Но тогда он лишь отмахнулся: «Да что ты от него хочешь, елка-палка? Человек высиживает на работе по десять — двенадцать часов, ему вздохнуть некогда, и крутится, как вентилятор, а тут еще ты…» Но сейчас в голосе диспетчера ему неожиданно почудилась злость.

— Ты пену не давай, Дмитрий Иванович, — ласково сказал он. — Никто тебя обидеть не хотел. Дела у нас и вправду сикось-накось идут. День на день не приходится. А она за это душой болеет. И мы тоже. Значит, всех нас ругай.

— Я не ругаю, — начал затихать Дмитрий Иванович. — Я только удивляюсь. Будто я не болею за дело.

«Значит, — подумала Галя, — все-таки запомнился ему наш разговор. Уже хорошо». Щеки у нее горели. Конечно, сейчас вроде бы не место и не время продолжать его, но не она начала.

— Скандальный вы, оказывается, мужик, — усмехнулась Галя. Ей надо было заняться каким-нибудь делом, чтобы успокоиться, и она снова начала собирать посуду. Впору расплакаться — так обидно: выставил ее этакой дурочкой. Пришла, мол, и потребовала что-то придумать, хотя, кроме своего крана, ничегошеньки не знает. — Что вы мне ответили — помните? Что у нас уже все изобретено.