Помощник китайца. Я внук твой - [54]

Бенуа ставит бокальчик на стол и глядит на часы. Потом улыбается.

— Я придумал это только что. На самом деле я необыкновенный, просто я очень люблю рассуждать во время пива. Тебе нравится, а?

Мы расстаёмся с ним около Центрального вокзала и после того, как он садится на автобус, я бегу в супермаркет. Две маленькие «Леффе» на дорогу, большую на вечер, виски, красное вино — две бутылки про запас, на всякий случай.

Маленькие «Леффе» я выпиваю на заранее приглянувшемся мне месте — на полдороге между Эрне и моей виллой. Там ещё маленький каменный мостик над водоотводной канавой. Можно глядеть на проносящиеся в темноте автомобили, на свой велосипед, терпеливо стоящий, словно лошадь на привязи. Становится очень уютно, мне кажется, я буду потом вспоминать это место.

Через три дня меня привезли в город Намюр, я выступаю перед местной публикой в книжном магазине. Меня мудро напоили пивом перед встречей, знакомый уже десятиградусный «Троппист» заряжает энергией. Я стараюсь почувствовать, насколько он добродил. Рядом со мной молодая критикесса из Туниса, которая не понимает по-английски. А то я мог бы ей рассказать про то, как я жил в её стране, когда мне было два года. Вернее, я не смог бы рассказать ей ничего кроме того, что это было моё детство и мне кажется, что я иногда могу чувствовать запах Туниса.

Правда, когда мы с женой проводили в Тунисе медовый месяц, я так и не смог почувствовать тот запах.

Во время этого медового месяца Мохаммед повёл нас на дискотеку в ночной клуб «Наполеон». Когда я достаточно разогрелся тунисской «бухой», в клубе появились четверо здоровенных сенегальцев, и наши девушки — моя жена и русская подруга Мохаммеда — начали с ними танцевать. Девушки говорили, что просто прельстились размерами сенегальцев, танцевать с такими крупными, к тому же чёрными-пречёрными мужчинами им ещё никогда не приходилось. Для меня это было приемлемое объяснение, для Мохаммеда — нет.

Видно было, как затрепетали его ноздри, когда он подошёл к самому низенькому из черных танцоров, в ухе которого торчал алмаз. Этого алмаза хватило бы на десять медовых путешествий. У них у всех было по бриллианту, у самого большого был самый большой. Потом Мохамммед крикнул мне: «Уводи баб», и я, видя, как гордо встаёт из-за стола наш друг Маджиб, воспрянул духом. Один из сенегальцев толкнул Маджиба в грудь, и я начал загонять девушек к выходу, сгрёб со стульев их кофточки и сумочки. Когда я, наконец, провёл их через коридор, вытолкнул на улицу и вбежал обратно, всё было закончено.

Они стояли и просто спорили, у кого какие родственники где работают, сколько братьев могут собраться через пять минут, чтобы уничтожить братьев с другой стороны. Кто может танцевать с девушками в клубе «Наполеон», в клубе «Самара», в клубе «Манхаттан» и прочих уважаемых учреждениях. Самый большой сенегалец просто стоял и морщил лоб, быстро говоря и тряся перед собой раскрытой ладонью.

Мохаммед, в ответ доказывая что-то сенегальцам, увидел меня и кивнул, Маджиб положил мне руку на плечо, ещё один араб улыбнулся мне. «Не волнуйся, всё хорошо», — сказали они. И потом мы тихо отправились по домам, точнее, мы с женой отправились в отель, девушка Мохаммеда — в другой, а Мохаммед нас всех проводил. И нерастраченная «буха» ещё долго попусту бегала вместе с кровью у меня по жилам.

Молодая критикесса из Туниса прочитала свою рецензию на мою книгу, я понял, что ей не слишком нравится литература такого типа.

Теперь пришло время выступать мне. Я признался, что пишу новый роман — про своего дедушку. Я рассказал, как читал его мемуары «О незабываемом» — необыкновенно занудное повествование о его участии в событиях 1914–1918 годов. О том, как он был в подполье, организовывал демонстрацию ткачих с какой-то питерской фабрики. И единственной фразой в этой книге, где сквозило настоящее чувство, была такая: То, что мы пережили между буржуазной февральской и социалистической Октябрьской революциями, это остаётся самым волнующим, самым ярким воспоминанием моей жизни.

А потом он попал в обойму — быстрая карьера, доверие Сталина, и, главное, остался там, в этой обойме, до пенсии. В самой первой десятке. И сам не сел, и вся его семья уцелела. И потом, в перестройку, когда их, мёртвых, уже всех с говном мешали, тоже как-то благополучно всё прошло, никто о нём и не вспомнил почти. Так, типа, — серенький, исполнительный чиновник.

В конце я поведал о бабушке, она всегда нравилась слушателям. Она явилась воплощением русской всепрощающей женщины, страдающей и жертвенной, любовь которой не зависит от того, какая революция или пятилетка стоит на дворе.

— Вы правда собираетесь об этом написать? Я бы хотела, чтобы вы подписали мне вашу предыдущую книгу, хотя она и во французском переводе. Моя фамилия Дурасова. Майя Дурасова. — Тётенька с лицом из старых немых кинофильмов смотрит мне в глаза.

— Те самые Дурасовы?

— Да. Мои родители уехали оттуда. Но как вы это пишете? То, о чём вы рассказывали? Это нужно столько сил…

— Пишу. Вы знаете, это трудно — писать такую личную вещь. Иногда не хочется говорить правду, хочется скрыть какие-то, казалось бы, неважные вещи. Но они оказываются ключевыми.