Помощник китайца. Я внук твой - [53]

Потом Аля сидел в кресле, пошевеливал пальцами ног в носках и рассказывал, как он ненавидит Саддама. Аля закончил Волгоградский политехнический и остался в России. Он предал родину. А как не предать, если там Саддам? Вы знаете, у моего старшего брата была самая счастливая минута в жизни, когда он потерял руку на войне, на иранской войне. Просто его любит Бог. Он мне позвонил, потом написал письмо. Он плакал — такой счастливый был. Его не могут теперь больше увести в армию, и он очень хорошо живёт. Отца тоже не могут, он старый. Но я как туда поеду? Я не хочу на войну. Ведь Бог не может любить двух родных братьев одинаково. Если меня на этой войне не убьют, Саддам на другую пошлёт.

Аля правильно, наверное, сделал, что удрал из Ирака. Рассчитывать слишком сильно на любовь Бога в этих делах опасно. Иногда Он может подарить тебе счастливую возможность пострадать за веру. И Аля после окончания института принялся искать себе (и своей молодой русской жене) новую родину. Он съездил в Англию и Канаду, где его дядьки имели бизнес, где они обещали ему помочь начать свой. В Лондоне боевики из ИРА устроили взрыв в магазине, из которого он вышел десять минут назад. Это было знаком. Запад и заодно с ним Новый Свет не устроили осторожного иракца. Он выбрал Волгоград. Здесь спокойно, сказал Аля.

Я уже давно ничего про него не слышал, только знаю, что жена его, вроде бы, бросила через пятнадцать лет совместной жизни. Но зато я недавно прочитал в газете, что ИРА сложила оружие.

После разговора с женой я отправился дальше и попал на центральную площадь Гран пляс. Оттуда я уже знал дорогу к Каса Лингва. Мне ещё оставался час до назначенных четырёх, поэтому я зашёл в кафе «Гринвич». Я вспомнил это название, меня хотели отвести туда Пит с Петрой, но оно в тот вечер было уже закрыто. Они сказали, что это чудесное молодёжное, даже студенческое заведение.

Я уселся у окна на красный диванчик и попросил два красных вина у пожилой, строгой официантки. Она не хотела говорить и понимать по-английски. Пришлось подбирать слова на французском. Брюссель, говорят, такой город — мульти-культи, толерантный, и тут — на тебе. Уж рядом с центром, в молодёжном кафе, как не понять рэд вайн? Не захотела просто, строгая очень.

Она принесла мне бокал и, как только он опустел, молча повторила. Потом встала у бара — локоть на стойке, другой упёрт в бок. Волосы как будто и некрашеные, черты лица резкие и внимательные глаза. Лет тридцать назад она, наверное, была очень красивая. Но, по-моему, такая же строгая.

Посередине тихого зала, украшенного старомодными круглыми лампами, три старика склонились над шахматами — два играли, один советовал.

Вино перед съёмками необходимо для драйва. Запах смогут почувствовать только сами телевизионщики, а зрители ничего не заметят. Зато я смогу говорить быстро и убедительно. Я смогу отвечать на любые вопросы и забыть о том, что уже два с лишним года ничего не пишу. И, конечно, после съёмок можно будет успокоиться пивком.

После съёмок меня успокоил пивком Бенуа, фотограф из брюссельской газеты. Мы прошли обратно к центральной площади, к Гран пляс.

— Её, видишь, реставрируют по кругу. Когда заканчивают приводить в порядок последнее здание, первое уже успевает почернеть от выхлопных газов, и всё начинается по-новой.

Я вспомнил Кёльнский собор, который постоянно линяет, как живой. Декоративные гриффоны, каменные украшения осыпаются, и на их место прилепляют новые. Одна башенка ещё чёрная, другая уже белая, третья — в лесах. Иллюзия вечной молодости. Бодрый старый европеец с отличными новыми зубами.

Бенуа выбирает столик в кафе на маленькой улице, напротив дома, где жил шансонье Жак Брель. Он рассказывает о Бреле и разных сортах пива.

— Я специалист во всём кроме виски, — говорит он. — Вот этот «Троппист», например, дозревает, дображивает в бутылках. Знающие люди отличают пиво этого года от пива прошлого или позапрошлого по вкусу. Но я предпочитаю обычное «Леффе». Потому что я просто люблю сидеть, потихоньку пить и болтать с друзьями. Пиво не ради пива, а ради разговора.

Он хочет приехать ко мне в Хеллебос и сфотографировать меня для своей газеты. Я говорю, что это можно сделать в любое время. Потом вдруг вспоминаю, что обычно писатели — занятые люди и имеют свои привычки и свой распорядок.

— Только, если это возможно, не раньше одиннадцати утра. Я работаю допоздна и потом отсыпаюсь.

Меня опять захватывает тоска, я даже боюсь прощаться с Бенуа. Мне страшновато оказаться опять в тёмном кабинете с видом на сад и с негритянкой — статуэткой красного дерева у стены рядом со шкафом, напротив экрана ноутбука. Это ведь действительно может быть пугающим занятием — каждый день в течение нескольких часов ощущать импотенцию.

— Бенуа, тебе нравится то, чем ты занимаешься? Твоя работа?

— Да. Я же фотографирую! — он заговорщицки шепчет мне: — Дело в том, что я так избавляюсь от комплекса неполноценности. Это мой секрет.

— Хорошо, доверь его писателю.

— Я просто очень обычный человек, ничего интересного. Похожий на всех остальных. А все остальные — вообще одинаковые. Есть, конечно, сумасшедшие, но это неважно. А когда я делаю портрет, то все получаются очень разные, и мне говорят, что я поймал характер человека. Моя личность в другой личности — бах! — и получается характер. Ты понимаешь?