Помощник китайца. Я внук твой - [51]

— Простила. А как не простить? Только толку-то? Жизнь-то прошла — как рябина к дубу тянется. Тянется-тянется, а всё одно — дуб-то на другой стороне реки-то. Как в песне, знаешь? Ведь и не дотянешься. Ведь и не придёт, бывало, под те берёзки — охрана, дескать, не отпустила. А придёт, так что? Бежишь обратно, а платье всё помято, озеленено об траву. Иногда и заплачешь. Бежишь на автобус, как проститутка какая. Меня же ведь она так и обозвала тогда. Ох, Илюшенька, ведь трудно всё это было, трудно.

Бабушка смотрит в окно.

— А как не простить-то? Бог терпел — и нам велел, как говорится. Вот и теперь терплю. Что я теперь могу для вас сделать? И квартиру отдала, и всё. Теперь только потихоньку терпеть. Но уж недолго. Только ведь непутёвая у вас бабка попалась, так что, может, и долго протяну. Но уж и вы не обижайтесь, я же ведь всё отдала. Так если позвоните когда — мне приятно.

Надо будет позвонить ей отсюда, из Бельгии, ей действительно будет приятно. Главное — не забыть.

Утром солнышко. Под ногами на дорожке трескаются крохотные нерусские жёлуди, когда я иду в гараж за велосипедом. Может, и не платаны это, а дубы, раз с них жёлуди сыплются? С чего я взял, что это платаны?

Меня провожает маленькая робкая такса, сучка по имени Макс, её хвост всё время в движении, но она отскакивает от меня, как только я пытаюсь заговорить с ней. Настоящая деревенская, наученная жизнью собака. Или я ей просто внушаю какие-то подозрения?

А может, она чувствует, что я частенько убивал животных, собак тоже приходилось несколько раз. Если я попаду в тяжёлую ситуацию, буду голоден, то могу и съесть её без всяких угрызений совести.

Мне иногда кажется, что готовность убить, использовать, причинить боль или избавить от мучений привлекает. Я видел эту покорную доверчивость у животных — собак, кошек, лошадей. Особенно у самок. Они начинают верить тебе, они хотят тебе понравиться, они радуются тебе, когда ты приходишь и ласково с ними говоришь, они готовы идти за тобой — это видно, достаточно просто посмотреть, как двигается их тело, посмотреть в их глаза.

Кто из мужиков отказался бы переспать с шахидкой? Вернее, жестоко отыметь её в ночь перед терактом. Глядеть на её отрешённое лицо, угадывать биение жизни и желания где-то внутри. Интересно было бы провести такой опрос, хотя, конечно, никто честно не ответит. А эти будоражащие легенды о сексапильных прибалтийских снайпершах в первую чеченскую, которых наши солдаты окрестили белыми колготками?

По утрам, когда точно знаешь, что не придётся садиться за компьютер, не придётся вымучивать из себя слова, приятно бывает поразмышлять о таких забавных вещах и даже составить в уме какой-нибудь психологический сюжет для будущего неисполнимого романа.

Я, конечно, не могу представить себе ситуацию, при которой мне придётся убить Макса. Здесь это слишком нереально. Так что и собака чувствует себя в безопасности, и я, остаётся только какое-то лёгкое ощущение отдалённой, гипотетической возможности, которое помогает нам нравиться друг другу. И вечером я, вернувшись на виллу, увижу, как эта сучка лает, размахивая хвостом, радостно виляет всем телом, облизывается и опускает голову, отскакивая от меня в неподдельном испуге.

Я кручу педали, еду мимо благополучных пряничных домиков с черепичными, а иногда и соломенными крышами, на крылечках лежат тыквы, приготовленные для скорого Хэллоуина. С каким-то злорадным удовольствием вспоминаю о том, как мы с Серёгой съели в тайге его бестолкового чёрного кобеля по кличке Бандит. Это случилось в конце февраля в верховьях Баян-суу, когда у нас совершенно закончились продукты, а соболь, наконец, пошёл в наши ловушки.

Бандит тогда попал в большой капкан, поставленный нами на росомаху, и за сутки полностью отморозил лапу. Это, безусловно, было приговором ему. Его мясо оказалось очень вкусным, почти как барсучье, только не такое жирное.

Я вспомнил ещё и Володькину собаку — звероватого, красивого, высокого на ногах Амура. Это была чистокровная восточно-сибирская лайка. Кабан ударил его по животу, но внешних повреждений мы не нашли. Просто Амур через несколько дней начал немного скучать, отказывался от еды. Он ещё поохотился с нами на медведя в Ташту-Коле, но на кордон уже не вернулся, остался ждать на избушке, пока мы на лыжах выносили домой мясо и шкуру. Володька тогда злился на него, называл предателем, говорил, что кобель всегда был себе на уме. А потом, когда мы опять пришли в Ташту-Коль за остатками этого медведя, Амур лежал под нарами, исхудавший, словно вобла, шерсть свалялась, как валенок. Он уже мог шевелить только глазами.

— Я, наверное, не смогу, — пожаловался Вовка.

— Илюху проси, у него мелкашка, а я со своим карабином ему всю башку в клочья разнесу, — сказал Серёга.

И я отнёс Амура в ельник, положил на снег. От него уже пахло мертвечиной, тело было лёгкое и твёрдое, как покоробленная, ссохшаяся коровья шкура. И это было совсем не похоже на весёлый азарт охоты, когда сердце стучит в ушах так, что почти не слышишь своих выстрелов.

Амур без всякого выражения, но вместе с тем внимательно следил тусклым взглядом за моими действиями, как я заряжал винтовку, целился ему в лоб.