Поморы - [208]

— Это как сказать, — вздохнул Панькин. — О тебе худого никто не скажет, никому ты не насолил. А я — другое дело…

— Почему?

— Да потому, что был я на руководящей должности. С людей спрашивал крепко, по всей строгости, а иной раз и покрикивал да наказывал, кого следовало. На меня кое-кто зуб имеет.

— Да, брат, плохи твои дела. Выходит, тебя и после смерти поругивать будут. — Дорофей рассмеялся и оступился, забыв проверить посохом дорогу. И упал бы, если бы не схватился за рукав Панькина. — Ладно давай! Хватит об этом. Нечего себя отпевать прежде времени.

В старой избенке Дорофея было тепло и даже уютно. Крашеный пол блистал чистотой, на подоконниках зеленели цветы — герань да ванька-мокрый. Стол, шесток у печи, лавки — все было обихожено так, что можно подумать — у Дорофея появилась хозяйка. Но хозяйки не было. Дочь, правда, приходила, кое в чем помогала, но больше Дорофей заботился о чистоте сам.

Панькин разделся, прошел к столу и спросил Дорофея, как это ему удается поддерживать в избе порядок.

— Дак я же старый моряк! — не без гордости ответил тот. — Палубу, бывало, в молодости драил? Драил. Теперь пол в избе драю, как палубу. У меня и швабра есть, и ведерки с тазиками. Шваброй я здорово орудую! Наклоняться не надо. И все остальное тоже держу как следует быть. Печь — тот же камбуз, где я еще зуйком кашеварил, стол — на каждом корабле в каюте стоит и должен быть чист, как ладошка…

Панькин покачал головой, дивясь такому проворству.

— Вишь как! Старую халупку с кораблем сравнил. Это же надо додуматься!

— Ничего хитрого нет, все ясно как божий день. — Дорофей расставил шахматы на доске и зажал фигуры в кулаках: — Давай, в которой руке? — разыграл он первый ход.

— Одному-то, наверное, все-таки скучновато, — сказал Панькин, сходив пешкой. — Ночами-то как?

— Сплю хорошо. Как барсук в норе. А в общем скучновато. Ты заходи почаще.

— Ладно.

— Густя звала к себе, чтобы у них жил. Кровать, говорит, поставлю в почетном месте для тебя. Пищу принимать, будешь вовремя и свежую. А я отказался. У них избенка еще меньше моей, а в семье четверо. Не хочу стеснять их. Мне и дома хорошо. Давай ходи!

Панькин взялся было за ладью, но тут в дверь постучали, и оба обернулись.

— Войдите! — сказал Дорофей.

Вошла целая делегация — пятеро школьников лет двенадцати, три девочки и два мальчика. Они поздоровались. Одна из девчушек пухлощекая, нос пуговкой, глаза черные, как смородинки, вышла вперед и подала Дорофею букет бумажных цветов.

— Поздравляем вас с наступающим праздником Победы, — слегка волнуясь, выпалила она единым духом. — И вот цветы вам, ветеранам Великой Отечественной войны, в подарок от нас. — И уже тише пояснила: — Настоящих-то негде взять, так сами сделали. Извините.

Дорофей встал, принял букетик и поклонился.

— Спасибо. От меня и вот от Тихона Сафоныча. Он у нас ведь ветеран еще гражданской войны. — Премного вам благодарны за внимание.

— И еще, — заговорила снова девочка, — мы приглашаем вас обоих на торжественную линейку в школу завтра в десять утра.

— Приходите, приходите, — поддержали ее другие ребята.

Дорофей переглянулся с Панькиным и пообещал:

— Непременно придем.

Школьники ушли. Дорофей получше рассмотрел бумажные цветы, сделанные с немалым старанием, и передал их Панькину. Тот тоже полюбовался букетом.

— Вот и стали мы ветеранами, — сказал Тихон Сафоныч. — Почетная должность! Но это еще не все. Завтра того и гляди нас в пионеры примут. — Он встал, увидел на кухонном шкафу узкогорлую, слегка запыленную вазу, давно не используемую по назначению, и распорядился: — Достань-ка вазу-то. Вон на шкафчике у тебя.

Дорофей достал вазу, и Панькин поставил ее на подоконник.

— Пусть все видят с улицы, что у тебя цветы цветут! — сказал он удовлетворенно, устраивая букет в вазу.

На другой день Дорофей встал пораньше и, пока грелся самовар, старательно отгладил сохранившуюся с сорок пятого года диагоналевую защитного цвета гимнастерку, подшил к ней бязевый подворотничок и прикрепил награды — орден Славы, медаль За отвагу и другие медали: К юному поколению надо явиться по всей форме.

Но гимнастерка оказалась тесной, ворот не застегивался. Неужели растолстел? — подумал Дорофей. — Не должно быть. Наверное, ткань слежалась или села от стирки. Покойная Ефросинья выстирала ее перед тем как упрятать в сундук. Он разочарованно вздохнул и перевесил награды на штатский синий костюм, который носил только по праздникам.

После чая он оделся, зашел к Панькину, и они направились в школу. Директор Суховерхов радушно пожал им руки и провел в зал, где уже выстроились в два ряда пионеры в праздничной форме. Гостей усадили за красный стол, и торжество началось.

Линейка шла почти час. Дорофею пришлось держать речь. И хотя он не умел красно говорить, все же обстоятельно рассказал детям, как плавал на боте Вьюн в Кольском заливе да в проливе Маточкин Шар, вспомнив при этом боевых друзей. Потом выступал Панькин. Мало кто в селе знал, что он участвовал в ноябре двадцатого года в штурме Перекопа, был ранен, с трудом выбрался из соленой перекопской воды и потом лежал два месяца в госпитале в Воронеже. Слушали его с большим вниманием, а потом Панькина и Киндякова приняли в почетные пионеры, повязав им пионерские галстуки.