Поморы - [207]

— Городским жителем стал. Скучно мне на селе, — Вавила попробовал улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, кисловатой.

— Дорофея с Офоней позвать попрощаться?

— Не надо. Уеду незаметно. Ни к чему их беспокоить.

Фекла выполнила просьбу Вавилы — купила билет на самолет и все же проводила его на аэродром.

Случилось так, что тем же рейсом в Архангельск полетел председатель колхоза Климцов, и случайно его место оказалось рядом с местом Вавилы. Поначалу Климцов не обратил внимания на старика, но потом узнал его, вспомнив, как посылал к вольерам.

— Ты куда, дед, полетел?

— Да в город…

— Живешь-то постоянно где? Там?

Вавила кивнул утвердительно, напустив на себя неприступный вид. Он даже поднял воротник полушубка, хотя в самолете было тепло, давая понять, что к дальнейшей беседе не склонен. Климцов, видя это, оставил его в покое.

…Деловая поездка Ивана Даниловича в Архангельск была успешной. Он разрешил все финансовые и снабженческие дела и привез проекты нового цеха и гостиницы, а в начале мая рыбакколхозсоюз обещал направить в колхоз и техника-строителя.

…Вавила умер весной перед майским праздником. Известие об этом пришло в Унду уже после похорон.

4

Еще никогда в этих местах не было такой ранней и бурной весны. Даже старики не помнили, чтобы в апреле почти весь снег согнало в тундре. Только остался он рыхлыми плитками вылеживаться по оврагам и лайдам[73]. Лед в реке стремительно ринулся к морю, ломая и круша все на своем пути. В конце села, что ближе к заливу, начисто срезало льдинами две бани. Вода поднялась, подмыла столбы с электролинией. Лед шел четыре дня. С верховьев несло кучи сена и бревна от сенокосных избушек. Рыбаки подолгу стояли на взгорке возле продмага и дивились такому необычному, шумному буйству вешних вод.

А потом вдруг ударили холода. Северо-восточные ветры притащили низкие тяжелые тучи, и на подмерзшую землю посыпался новый снег. Все кругом побелело, и только темными коробками выделялись избы. Тяжелая, почти черная вода в реке струилась глубинным течением к устью.

Вешний снег растаял через три дня. Дорофею не сиделось в избе. Побаловавшись утренним чайком с шанежками, которые ему почти ежедневно приносила дочь, он одевался потеплее, брал суковатый можжевеловый посох и шел прогуляться. Посох ему был нужен как помощник в пути. Им, как сапер щупом, Дорофей пробовал подозрительные места — плохо пригнанные доски на мосточках, топкие лужицы на проезжей части улицы.

Он с удовольствием дышал свежим и влажным воздухом, у палисадников трогал рукой ветки черемушек, проверяя, не набухли ли почки. Почки уже появились, он срывал их, растирал в ладони и вдыхал запах — терпкий, живительный, как сама весна.

Дорофей приходил на смотровую площадку стариков возле рыбкооповского магазина. Они частенько сидели тут на пустых ящиках из-под товаров и наблюдали за тем, что творилось вокруг. Но с рыбкооповского крылечка видно недалеко, и Дорофей предпочитал сидеть на берегу, поставив посох меж колен и положив на гладкий набалдашник темные руки с узловатыми длинными пальцами.

Хотя глаза у него ослабли, он все-таки видел многое, а что не видел, угадывал чутьем. Слух у него был хороший, и он различал в весеннем шуме крики чаек-поморников, писк куличков, что проворно перебегали среди камней.

А однажды он услышал призывные трубные голоса серых гусей и поднял голову к небу. Он не сразу увидел птиц среди облаков, заметив стаю лишь тогда, когда она попала в разрыв туч и лучи солнца засверкали на подбитых пухом белых подкрыльях. Гуси перекликались, словно подбодряли друг друга на долгом и утомительном пути с юга к тундровым озерам.

Они скрылись, голоса умолкли, тучи сомкнулись, и на лице, на руках Дорофей ощутил капли холодного дождя.

— Сидишь? — послышался голос позади. Дорофей обернулся и обрадовался, увидев Панькина.

— Да вот сижу, — ответил он. — Гусей слушал… Только что пролетели.

— Ожил старый зуек! Весну почуял? — с ласковой ворчливостью сказал Панькин и сел рядом. — Я тоже выбрался на волю. Три дня хворал.

— Чем хворал?

— Да поясницу схватило, шут ее побери! Р-радикулит. Этакая зловредная хворь.

— Беречься надо, — назидательно сказал старый кормщик. — Годы не молодые, а ты в ватнике. Надел бы полушубок.

— Да вроде тепло… А впрочем, ты прав. — Панькин поглубже нахлобучил свою мичманку. Околыш ее был порядком засален, но лаковый козырек еще блестел, хотя и был испещрен трещинками.

— И фураньку свою кинь. Надень шапку. Старый форсун! — ворчал Дорофей миролюбиво.

— Верно, и шапка не помешала бы, — согласился Панькин. — Холодно тут. Пойдем в шахматы сыграем.

— Что ж, это можно. Давно не играли, — Дорофей неторопливо встал с ящика, и они отправились в избу.

— На нас с тобой со стороны глядеть, наверное, не очень весело, — грустновато промолвил Панькин. — Теперь мы как пить дать на покойных Иеронима Пастухова да Никифора Рындина смахиваем. Помнишь их?

— Как не помнить! Дружки были — водой не разлить. И мы теперь похожи на них. Это ты правду сказал. И пусть. Старики были хорошие. Их помнят добром.

— Так бы помнили нас.

— Да, — согласился Дорофей. — Надо, чтобы о человеке осталась добрая память. Ну, ежели добром нас вспоминать не будут, — обернулся он к другу-приятелю, — так хоть по крайности зла мы никому не причиняли. Лихом помнить — тоже причины нет.