Помню тебя - [17]

…Вот теплоход тронулся под марш.

Внизу и вокруг заплескалось. И за окном тянулись желто-пятнистые вечерние контуры кварталов и домов на подсвеченном фоне пригорода. Мягко теплился ночник в головах. Чуть казенным и речным, свежим пахло белье. Ходоров знал за собой, что с трудом засыпает на новом месте, и приготовился принять таблетку димедрола, но вскоре уже спал под мерный, обвевающий плеск воды за бортом.

Все отодвинулось и забылось. То есть сначала было странно выпасть из прежнего ритма, и все казалось, что существует что-то такое, чем необходимо заняться, — с упором на «необходимо» и «нужно»… И было как бы неловко перед парнишками-матросами, мывшими палубу и занятыми мелкой покраской наверху, и перед персоналом, для которого рейс был с очевидностью работой, с перерывами, на весь день. Не то в поезде, где ты словно отбываешь дорогу и не чувствуешь в людном вагоне среди едущих зачем-то и куда-то другой уклад и жизнь немногих людей, обеспечивающих движение.

Он поинтересовался: как же это всё у речников? И удивился тому, что такой у них распорядок в рейсах, зато потом с поздней осени до весны отпуск. Распорядок, конечно, не для всякого, нужно быть с легкой цыганинкой в крови. В основном устраиваются семьями или заводят семью здесь же. По ковровой дорожке между кают катался на велосипеде малыш Никита, дитя боцмана. Боцман, Петр Захарович, которого почтительно слушались парнишки-матросы, курсанты речного училища, обветренный и коренастый, матерого вида человек, палубный хозяйственник и хозяин, похожий на знакомый по фильмам и книгам тип боцмана, внушил никуда не плававшему со школьных, пожалуй, лет Аркадию Дмитриевичу чувство узнавания и уверенности. Все было на своих местах и должным образом, оставалось вписаться и найти свое место ему.

На верхней палубе порывисто задувало, и крашенный в белое металл холодил. Волга предстала огромной, какой уже не была потом…

Прозрачно темнели острова в голом тальнике и березах, сумрачно и ярко выделялись черно-зеленые ели по островам и плесам среди неоглядного речного моря под Дубной. Вода была весенняя и глинистая, непрозрачно блестела и колыхалась в отдаленье. Белый, студеный на взгляд песок и рыжие, золотистые сосны. Едва распустившаяся зелень смотрелась на расстоянии, в солнечной дали, прозрачной и радужной дымкой, от которой у него легко поднялось и уже не опускалось сердце… Река без берегов, жизнь без берегов!

Это дали, кто может сказать, почему они так действуют на душу, рождая счастливое ощущение простора и мощи? Вдруг упали откуда-то со стороны чайки, резко закричали. А он думал, что они только на Черном море, видел их всегда там… Он вспомнил, что смотреть на движение волн — способ отдохновения древних философов. И что созерцание воды, как и огня, — таинство и терапия. Это — чувствовать великолепие мира. Почему он не искал этого раньше?..

Он полдня простоял, сжимаясь от холода, на неистово ветреной верхней палубе. Потом спустился в каюту. И блаженно уснул поверх одеяла, затопленный, укутанный светом из иллюминатора.

Дальше солнце перебегало по каюте: теплоход огибал острова.

Начались путевые знакомства. И это было тем приятнее, что в каюте Аркадий Дмитриевич пребывал один. Он чувствовал себя случайным обладателем дворца не дворца, но счастливого уединения, в то время как прочие проживают теснее. Потом, понятно, кого-нибудь подселят, но хорошо, что хотя бы первые дни ему достались наедине с собою.

На почтамте в Угличе, где он опускал открытку Аленке и Вете, к нему обратилась женщина с жесткими прядями черных волос, с прокаленно красным лицом и шрамом на щеке и попросила одолжить ей на почтовые конверты. Эта Вера Михайловна была с их теплохода, купила в здешнем хозмаге нужнейшую вещь — медный тазик для варки варенья, и у нее не осталось мелочи. Дальше они переговаривались с Верой Михайловной, Верой, когда она усаживалась утром на скамейке нижней палубы с вязаньем. Она была электриком из подмосковного городка. Двое детей и муж, тоже монтер. Недавно вот попала в аварию. Довольно редкий случай на подстанции. На теплоходе она после больницы.

Вера взялась показать ему вязку «в резинку». И это было весело и уместно…

К ним наклонилась ходоровских лет женщина, стройная и откуда-то в эту пору загорелая, овеяв хорошими духами, и сказала: «А что! На Западе это модно». И Ходоров постарался научиться. К ним подсел муж «душистой» Анастасии Ивановны — с ясными серыми глазами и сухо-орлиным носом, с неуловимым заграничным оттенком в строгой и простой одежде — Юрий Павлович. И также вникал в вязанье… Говорили о речном воздухе и притяжении среднерусской природы. Новые знакомцы были геологами, Юрий Павлович кандидат наук. Анастасия, Ася, повторяла: «Я дышу здесь».

…Теплоход тихо колыхался у причала, и в небе тоже, казалось, колыхалась светлая промоина среди глухих облаков.

Но все равно хорошо было бродить на стоянке по маленькому городку — две улицы с районными учреждениями, дом отдыха, а на крутом угоре старая церковь, с одного входа аптечный склад, с другого — музей местных промыслов.

Яблоневые сады за заборами и каменные лабазы начала века, где размещался местный торг. Набережная в плакучих ивах с молоденькой, изморозно-зеленоватой листвой… Они прошли с Юрием Павловичем и Асей из конца в конец набережной и нашли в этом туристском и дачном городке еще один музей — волжских художников с тем же ивовым покоем и тихими плесами на картинах.