Помню тебя - [15]

И с хлеборезки я на промтовары перейти попросилась. Там все больше пуговицы и пудра без карточек идут: не страшно это. Левнов усмехается: «Ох, Таиса… Что с увечным своим Дедом связалась (это он его Дедом-то прозвал), это я, ладно, уважаю. А что с хлеборезки ушла — безмозглая, — говорит, — и есть за это!»

Только вот встретила я его однажды, Милочка, уже после войны — небритого да опавшего с лица, а рядом милиционер идет для конвоя. До поры ведь хорошо живется кривым умом. После него я и стала заведующей, как имеющая счетоводское образование.

Ну а тогда-то… Римка-то моя все болеет.

Вот как-то вечером Лизка, моя сноха, забегает, А то уж я ее год скоро не видела. Деньги мне на стол и продуктовые карточки кидает. Сама по комнате гоголем прошлась, юбку солнце-клеш — крутанулась — взвихрила.

На стул Лизка села выгибисто, как дама. Губы оранжевой помадой накрашены. А сама воробыш заморенный, взъерошенный… Развеселая Лизка пришла!..

— Чо смотришь-то? — говорит. — Деньги не считай: триста рублей… И карточки — тоже не считай. Да помни… Ты вон чистенькой держишься, а мне, может, ждать и жалеть нечего. А это хорошо, что вон сколько… Немного нас таких, потому и дают!

Да чего уж тут хорошего ли, плохого… беда одна.

— С Римкой-то у тебя чо? — Это, значит, она о моей беде услыхала.

Да что ж с Римкой?.. Тает она у меня. Уж я достаю ей, сколько могу, молока и сала. Пенициллин все же, на счастье, в больнице оказался. А все слабенькая она у меня.

И если бы не Дмитрий Фаддеевич… Совсем отец он мне, а дочке моей Дед… Так и стали мы вместе. Побольше любови той была у него жалость ко мне и уважение. И ему вроде теплее с нами в жизни. Совсем ведь он при мне другой человек стал, Дед-то… Сколько ж тоже вынес человек! О-хо-хонюшки…

Вот подрядилась я тебе рассказывать что ни вечер, ровно телевизор. Да ты задремываешь-то совсем… Вот и усни. Завтра день будет…

Под ее шаги сон приходит незаметный и славный.

Тетка Таиса уходит, особенно не осторожничает. Задернет занавески, подоткнет одеяло, пыль кое-где смахнет. И, наконец, она прикрывает дверь.

ТЫ ВОЛНА МОЯ, ВОЛНА

Отпуск проходил стремительно, как под гору. В первые дни Аркадий Дмитриевич расслабился, поднимался в одиннадцать. Не спеша просматривал за утренним кофе газеты, находил на Ветином туалетном столике шпильку, разрезал листы радио- и телепрограмм и, прихватив «Литгазету», снова устраивался с ними на полузаправленной постели. Когда часа в три звонила с работы Вета, отвечал: «Еще бы. Чувствуешь вкус жизни! В холодильнике, помню, ясное дело, не на книжной полке… Не забуду!» Слегка огорчался, что уже вот-вот, от пяти до шести, надо брать Алену из детского сада. (Но это не имело отношения к ней, Алена — его Зайчишка, в отца длинноглазая и застенчивая.) И думал, что день прошел, а он, как и неделю назад, не съездил к матери, чтобы неспешно, по-отпускному посидеть с нею вдвоем, как заранее наметил на время отпуска, а то все звонёж по телефону, а она старенькая совсем, прибаливает и уже устала ревновать его к Светлане-Вете с Аленкой и молчит; все не то, не то!.. Приоткрывал окно, и в него прокрадывался влажный весенний воздух…

Утешал себя, что ему уже не двадцать и не тридцать даже… Нужно такое торможение после беготни и гонки, что-то почти нереальное по спокойной неспешности жизни, тем более что дальше переезд, только что подали документы на обмен, а там уже Вета подключит его и себя на полную мощность.

Режим его расслабления изменился неожиданно.

Менялись они из своего дальнего района Бибирева поближе к его матери и одновременно, настаивала Вета, ближе к ее тетке, так что, на взгляд Ходорова, получалось ни то ни се. Как вдруг Вета скомандовала по телефону: все лежишь? Забирай документы из исполкома! Бог ты мой!.. И — не дай бог… И так же сбивчиво кудахчущая прилетела на такси объяснять ему подробности. Вместо двухкомнатной клетушки на их однокомнатную (сколько времени подыскивали) подворачивалась квартира — хоть на велосипеде катайся, слегка требует ремонта, но с потолками прежними, высокими… Какая-то пожилая женщина, одна, конечно, ей там одиноко. На работе ей дали координаты, Адюша, ну!..

У Веты распались на несколько темнеющих проборов короткие светлые волосы, крупное лицо с небольшими, очень яркими голубыми глазами полыхало малиновой краской, хотя добралась Вета на такси, и глаза требовали одобрения: всё и всегда устраивает для дома она, так хотя бы его отчетливая радость… Ходоров привычно подумал: зачем он когда-то женился на ней, пухленькой и розовой, с розовыми ноготками и откровенно влюбленной в себя будущую при нем, Ходорове, с квартирой, ребенком — и далее еще целый список всего, что положено в определенные сроки. Кажется, тогда он решил, что пора: зрелый возраст, тридцать три, и нет особых причин на ней не жениться… Но это не имело отношения к обмену, и надо было вникать.

Вариант этот уже не имел никакого отношения к идее перебраться ближе к его матери, но ведь действительно такую квартиру предлагают редко. Ходоров было упрекнул себя с горечью: как легко склоняемся мы к практической полезности вопреки первоначальным замыслам другого свойства. Но это было из «отвлеченностей»… Он считал, что жизнь отучает от них, и справедливо, что отучает. И одергивал себя.