Помнишь, земля Смоленская... - [74]

Все в батарее знали, почему он сразу же назвал орудие «Алеся», а позднее стал обращаться к нему хотя и с прежней нежностью, но более уважительно: «Алеся Алексеевна».

Дело в том, что, когда пушку привезли с завода, у Бровки все мысли были заняты невестой, Алесей, оставшейся в его родной деревне. Бровка и назвал орудие «Алесей». Но девушка ждать его не стала, вышла замуж за другого. Сержант почернел от переживаний, однако измена любимой не погасила его любви. Он по-прежнему тосковал о далекой Алесе, только теперь она была для него — Алеся Алексеевна. Как же, мужняя жена… Переменилось имя и у орудия.

К пушке своей Бровка относился как к живому существу. «Орудием надо дорожить, как собственной жизнью, — учил он свой расчет. — Если ты не будешь его любить да холить, так оно подведет тебя в бою».

Бойцы добродушно улыбались, видя, как он ходит вокруг своей «Алеси», ласково поглаживая ствол, похлопывая ладонью по колесам. Бровка даже на одной фотографии был снят в обнимку с «Алесей». Орудие, по случайности, носило номер 23—18, и Бровка часто говорил: «Это судьба так наколдовала, мне как раз двадцать три года, а Алесе восемнадцать».

Как-то в сорокаградусный сибирский мороз, который так пробрал «Алесю», что у нее звенел ствол и вся она покрылась жгучим инеем, бойцы расчета в шутку предложили Бровке: «Товарищ командир, если уж вы так любите свою «Алесю», обнимите ее покрепче, прижмитесь к ней щекой». У Бровки задорно блеснули глаза: «Слабо, думаете? Да у Алеси кожа теплая, как козий пух». И он прильнул к орудию сперва правой, а потом левой щекой. Бойцы диву дались — в такую стужу ладонь-то от металла можно было отодрать только с кровью, а Бровке — хоть бы что. «Ну, умница «Алеся»! — сказал тогда Рыгор. — На ласку лаской отвечает…»

Рыгор после и принял «Алесю», ставшую уже «Алесей Алексеевной», от Бровки, который, поучившись и получив звание лейтенанта, вступил в командование батареей.

Рыгор Буравкин по традиции окружил «Алесю Алексеевну» лаской и заботой.

От Бровки он отличался и ростом, и статью, и нравом. У Бровки, хоть он и ценил шутку и сам любил пошутить, натура была пылкая, поэтическая. А Рыгор, высокий, стройный, готов был смеяться по любому поводу.

Перед тем как его призвали в армию, он руководил в колхозе картофелеводческой бригадой и не упускал случая похвастаться: «Знаете, сколько блюд я могу приготовить из картошки? Девяносто девять! А сотое готовит моя теща!» Теща Рыгора, как выяснилось, жарила на масле такие картофельные блины, что они таяли во рту, и сердце таяло у того, кто их ел. «Да, — говорил он со вздохом, — в колхозе, под опекой тещи, я жил — как тот блин в масле…» Бойцы покатывались с хохоту, и сам Рыгор смеялся громче всех. Его так и звали в расчете: «Тещин блин». Основанием для такой клички служило и его лицо, круглое, лоснящееся. Когда оно расплывалось в улыбке, то глаза превращались в щелочки: казалось, совсем исчезали…

Вот только сегодня, когда полк попал в окружение, не видно было улыбки на лице Рыгора, не слышно было его смеха. Он сосредоточенно возился с приборами, угрюмо отдавал распоряжения бойцам расчета, выжимая из орудия все, на что оно было способно, и оно било, било по фашистским танкам, захлебываясь огнем и дымом…

Бровка подошел к «Алесе Алексеевне» уже тогда, когда она делала последние выстрелы: батарея сумела отразить и вторую танковую атаку.

— Рыгор, — сказал Бровка, шагнув к Буравкину. — Отдохни малость. Я «Алесей Алексеевной» сам займусь. Видишь, немцы дали нам передышку.

— «Дали»… — криво усмехнулся Рыгор. — Да мы с кровью ее у них вырвали.

Он прилег рядом с орудием, закинув руки под голову, прикрыв глаза, а Бровка приник глазом к оптическому прибору.

Деревня Сенино, такая далекая, словно прыгнула ему навстречу. Он видел немцев, которые копошились, как мыши в закромах, роя вокруг деревни окопы — на случай возможных атак противника. Видел деревенскую длинную улицу с рядами крепких хат, и эта смоленская деревушка вдруг напомнила ему родную Бульбянку. Такие же непышные сады перед хатами, такие же огороды на задах. Тут, за Сенино, протекала Колотовка. А за Бульбянкой — Ольса. Берега Колотовки, как и Ольсы, поросли деревьями, от их тени вода всегда темная. Сенинская главная улица — это часть дороги, перерезающей деревню надвое. Дорога, идущая из Редькова в Сосняки, тянется и через Бульбянку. Вон, у дороги, колодец — такой же, как в Бульбянке. А возле одной хаты стоит развесистый дуб, как в саду у семьи Бровки. В этом саду дуб посадил еще дед Василя; показывая на дерево, дед часто говорил сыновьям и внукам: «Вот я помру, а дуб все будет шуметь своей листвой и напоминать вам обо мне». Такое вот дед оставил им наследство… На дереве, сколько помнит Бровка, всегда вили гнезда аисты, ежегодно выводя птенцов. В народе бытовало поверье, что аисты приносят счастье…

Бровка вздохнул. Вот и над этим, сенинским дубом кружат два аиста, они то взмывают вверх, то парят над самым дубом и словно высматривают что-то на земле. Аист и аистиха… Наверно, их птенцы выпали из гнезда. Дерево-то опалено войной. Сколько сломанных веток свисают беспомощно — дуб пострадал от пуль и снарядов, не разбирающих цели. И аисты пострадали, потеряли своих птенцов… Примета-то насчет счастья неверная…