Помнишь, земля Смоленская... - [12]

Прежде табунщик обитал в глиняной мазанке с плоской крышей, на краю хотона. Велико же было удивление Мутула, когда он увидел вместо мазанки добротный дом с большими светлыми окнами, свежо сиявший синей и зеленой красками. Пока Мутул, смущенно поглядывая на ребят, раздумывал, не ошибся ли он домом, на крыльцо вышел сам хозяин — все сразу узнали его по фотографиям, печатавшимся в газетах.

— Вы что, ребятки, ко мне? — добродушно улыбаясь, спросил табунщик.

Ребята выжидающе смотрели на Мутула. А он, поправив плетеный шелковый поясок с кисточками на концах, которым перехвачена была его новая рубашка, шагнул вперед и смело проговорил:

— Ага, мы к вам. Хотим, чтоб вы нам о Москве рассказали. И показали ваш орден.

— Ну, тогда входите, будьте гостями.

Ребята потопали на ступеньках крыльца ногами, сбивая пыль с обуви, и прошли вслед за хозяином в дом.

Рассевшись кто на чем, они уставились на пиджак хозяина, ища орден. Но ордена на пиджаке не было. Тогда ребята окинули взглядами одежду, висевшую в комнате, но и на ней ордена не приметили. И, словно сговорившись, хором воскликнули:

— А где же орден?

Табунщик от души рассмеялся и отвернул лацкан старого, запыленного, выгоревшего на солнце пиджака:

— Вот он!

Новенький орден был привинчен к оборотной стороне лацкана.

Ребята, издав восхищенное «О-о-о!», так и впились в него загоревшимися глазами, а некоторые невольно потянули к нему руки и тут же отдернули их.

— Что ж вы его на пиджаке не носите? — с упреком сказал Мутул. — Его все должны видеть!

Табунщик покачал головой:

— Нет, так он еще запылится, — и, достав из кармана носовой платок, принялся старательно протирать орден.

Ребята все не отрывали от него глаз, и на лице у каждого было написано: эх, мне бы его поносить — хоть на минутку!.

Табунщик оказался словоохотливым и подробно описал ребятам свою поездку в Москву. Они узнали от него, как проходило совещание животноводов, как и где получал он орден. Мутул занес рассказ табунщика в тетрадку и горячо пообещал:

— Я обязательно напишу о вас! — хотя самому ему было неясно, что именно он напишет.

Он написал стихи.

Глубоко в душу запали ему слова табунщика о Москве: «Побывать там — все равно что в раю побывать». Эта фраза, которую Мутул не преминул записать, и вдохновила его на стихотворение, напечатанное потом в газете. Мутул позднее часто читал его и со сцены, и по радио.

Последнее четверостишие звучало так:

Калмык-табунщик, что в хотоне рос,

Попав в Москву, увидел рай земной.

Он орден получил. И наш колхоз

Прославил он на весь мой край родной!

Шагая по улицам Элисты, бродя по степям, начинающий поэт твердил строки своего стихотворения. И ему чудилось, будто и сам он побывал в Москве…

…Рассказав бойцам о своей встрече с табунщиком-орденоносцем, который словно перенес его в Москву, Хониев задумчиво проговорил:

— Разбередил мне тогда душу этот степняк. Помню еще такие его слова: Москва — город сказочный; тому, кто пройдет по ее улицам и площадям, она дарит бессмертие. Я стремился в Москву всем сердцем, и мечта моя сбылась: я оказался в Москве весной тридцать девятого года, когда там состоялись дни калмыцкой литературы и искусства. Все в столице приводило меня в восторг! Помню, я впервые попал в метро. Опускаясь вниз на эскалаторе, я все не мог отделаться от чувства, что нахожусь в волшебном подземном царстве из наших легенд. Я повторял про себя слова табунщика: «Это сказочный город!» И когда сошел с эскалатора, не сдержавшись, прокричал их вслух, простерев вперед руки. Мрамор вокруг переливался всеми красками; горел в электрическом свете, словно под лучами солнца, сверкал, как зеркало, куда ни глянешь — всюду видишь свое отражение.

— Товарищ лейтенант, — спросил Марков, — а вы на Красной площади были?

— А как же, в первый же день туда поспешил. И Кремлем готов был любоваться до вечера. Ну, доложу я вам, красотища! Стены, башни — все из красного камня. На башнях рубиновые звезды полыхают, как костры, и днем и ночью. Захочешь на них взглянуть, задерешь голову — шапка сваливается. А как куранты бьют — заслушаешься! Звон и нежный, и мощный, вся страна ему внимает. Вовек не забыть мне смены караула у Мавзолея. Было это в полдень, с первым ударом курантов из ворот Кремля вышли два красноармейца. Чеканя шаг, с винтовками на плече, они прошли к Мавзолею. С последним, двенадцатым ударом они сменили своих товарищей и застыли у входа, как из гранита высеченные…

У бойцов, слушавших Хониева, лица были серьезные, задумчивые. Наверно, в эту минуту каждый представлял себя на месте красноармейцев, берегущих покой Ильича.

А Хониев продолжал:

— Я выстоял длинную очередь и очутился в Мавзолее. Вот где тишина-то, только шелест подошв слышится… А люди, кажется, и не дышат, словно боятся потревожить ленинский сон… Мне чудилось, будто Ильич прилег отдохнуть и вот-вот поднимется, как батыр на зов трубы. После Мавзолея я посетил рабочий кабинет Ленина. И опять у меня было такое ощущение, что Ленин не умирал, он где-то здесь, рядом, и вот-вот войдет в свой кабинет. Наверно, от этого незримого ленинского присутствия душа как-то очищалась, и мысли были светлые, чистые и бодрящие, как кумыс. Я тогда подумал: вот и в Мавзолей, и сюда, в рабочий кабинет Ильича, тянутся люди всех наций, из всех уголков земли. Все его знают… Потому что он сам знал всех, и как отец заботится о своих детях, желая им долгой счастливой жизни, так и он желал всем нам счастья, проявлял заботу о каждом народе, каждом трудовом человеке. Он ведь и о моем народе думал, и есть обращение Ленина к калмыкам, опубликованное в «Известиях» в двадцатом году. Вот так, ребята…