Поминальник усопших - [6]

Родственники Амалии были не в восторге от её увлечения господином Тютчевым…

…Однако…Однако, по версии историков и архивистов–редакторов Готского Альманаха, Амалия — незаконнорожденная дочь прусского короля Фридриха Вильгельма III, единокровная сестра тогдашней русской императрицы Александры Фёдоровны.

А у Тютчева ни титула, ни солидного состояния, ни престижной должности хотя бы в российском МИД. Куда предпочтительней для родичей её по этим статьям престижности смотрелся ещё один воздыхатель — молодой барон Александр Сергеевич Крюденер, уже секретарь русского посольства, тоже страстно влюблённый в Амалию. И граф, младший Лерхенфельд, — словом не обмолвившись с невестой, — поспешил объявить: через месяц просит дорогих гостей, а русское посольство в особенности, пожаловать на свадьбу Амалии с бароном Крюденером!

На то, что Амалия имела собственные чувства, могла иметь свой взгляд на свою жизнь, влюблена была в Тютчева и уже выбрала его в спутники своей жизни внимания родственников её обращено не было: Теодору было в сватовстве отказано — ДРАГОЦЕННОМУ КАМНЮ НУЖНА БЫЛА БЛИСТАТЕЛЬНАЯ ОПРАВА.

8. Решение Амалии.

Амалия смирилась. Но только внешне. Спрятала в потайный ящичек шкатулки тоненькую золотую шейную цепочку, которую подарил ей Фёдор на одной из далёких прогулок по окрестностям Мюнхена. А стихи, написанные им для неё, выучила наизусть (она не знала и никогда не познает русского языка). В особенности вот эти строки:

— … Ты беззаботно вдаль глядела.

Край неба дымно гас в лучах.

День догорал, звучнее пела

Река в померкших берегах.

И ты с весёлостью беспечной

Счастливый провожала день.

И сладко жизни быстротечной

Над нами протекала тень…

Тень жизни оказалась не сладкой…

После роскошной но мучительной для Амалии и Фёдора свадьбы оскорблённый Тютчев вскоре женился сам.

…Нет. То, как встретили его, было естественной реакцией хорошо знакомой ему волчьей стаи — порождёнием Русско–японской войны с авантюрой и трагедией Цусимы. Застигнутой войной новой. Реакцией к забытому давно и больше никому не нужному старику–одиночке».

Николай Николаевич понимал это. Интеллигент в бесчисленных поколениях, Россию свою знал он отлично и любил как тогда умели любить! Любил ничуть не менее Великих друзей матери своей — Александра Пушкина и Фёдора Тютчева. Потому обиды на Россию держать не мог. Да и какие счёты с нею могли быть у любящего её сына в годы страшной войны? Он и к себе–то никаких претензий с самобичеванием, применительно к бесславному возвращению своему, не предъявлял. И предъявить не мог. Ведь перевод его, дипломата, из Лондона в Германию, — после переезда туда стариков его из Финляндии из–за инсульта у отца, — разрывом его самого с отечеством не был.

На свет появился он в Баварии в родовом имении матери Стакельберг. В Мюнхене умерли и похоронены старики его. Родившийся в 1848 году, он уже давно был пенсионером российского МИД, отслужив в этом почтенном ведомстве с 1871 года сорок пять лет за штатом, то есть без жалования (Был такой институт особо доверенных в глазах Императорского двора высших чиновников. МИД, главным образом, — выходцев из самых громких семей России, — имевших привилегию служить за собственный счёт! (Не «в счёт» известного части моего поколения россиян «открытого счёта», которым пользовалось считанное число крупнейших учёных — руководителей головных предприятий Военно ромышленного комплекса). Уволен–то он был только теперь — тотчас по прибытии в Россию. И в многотиражном (и многоязычном) ведомственном журнале–вестнике МИД о том — подробная, и исчерпывающая во всех смыслах, статья–панегирик…

Между тем…Ближайший друг и даже родственник (по матери) принца Генриха, — члена правящей Баварской династии Виттельсбахов, — мог бы он, по преклонному возрасту, в Мюнхене своём особо не суетиться. «Верноподданно» никуда с началом войны не срываться. А, — по сатанинскому времени, — в известность поставив Петроград, остаться дома у себя — именно у себя дома — в Баварии. Так, как там же, лет тридцать назад, остался его больной отец. После тягчайшего «удара» (инсульта), поразившего старого ещё в Гельсингфорсе на семнадцатом году службы российским Наместником Финляндии и командующим Финляндским Военным округом. И без особых формальностей увезенного женою на её родину, в ту же Баварию.

И что? Ничего: поволновались в столице для респекта. Что ни день, «на воды» под Баварским Бирхенеком и в Ниццу, где лечили его, посылали с коронными фельдъегерями письма от самого Императора. От друга сердечного Константина Петровича Победоносцева. Все — одно к одному — зовущие супругу его и его самого домой в Россию. Соблазняющие радостями предстоящего общения с близкими. Счастьем лицезреть любящих их августейших друзей. Возможностью постоянно и безмятежно созерцать «полнощных красот» Царского села или Павловска. Приглашающие к отдохновению не в «заплёванных сонмами болезненных употребителей германских минеральных вод и всенепременными посетителями худосочных рощиц под Баден—Баденом». Но в райскую божественную тишь девственных пышных подмосковных или валдайских кущ, боров и рощ….Соблазняли всем. Но конечно не опостылевшей, наверно, и противопоказанной ему в сложившихся драматических обстоятельствах службою! Какая служба после «удара»?! «Приезжайте, милейший Николай Владимирович!». «Душевного–то покоя и благолепия на германских водах Вы не обретёте! Не то — в православных наших родных храмах…». (Всей этой августейшей, — тем более Константина Петровича любезной многоязычной эпистолярщины, — навалом и по сейчас в Отделах рукописей Больших Российских библиотек, в фондах Адлербергов в ЦГАОР, ЦГИА, ЛГИА. В их именных семейных и епархиальных архивах Санкт Петербурга и Первопрестольной).