Поминальник усопших - [20]

18. Разговор.

Кто знает, какими путями пошла бы дальше «нелидовская» судьба Николая Николаевича, если бы не Уральская трагедия Романовых? Мне — не очень понятно какими. Мы, — и вместе со мною Нина Оттовна, дочь Мелитты Мартыновны, — в многолетнем поиске нашем ответа тому не нашли. Что растревожило старика — ясно. А вот что побудило его сорваться внезапно, — в страшное время, в страшную дорогу с, казалось бы, безопасного, тёплого и позволяющего безбедно существовать дорогим людям, места? Мне этого никто не объяснил. В том числе и сам он. Но сорвался! Проплутал с полгода по охваченному огнём войны югу России. В августе, в Харькове, столкнулся нежданно — чудом — в издательстве газеты «Южный край» с давними друзьями — с Еленой Геннадиевной Кривошеиной! Не успели пообниматься и поплакаться — Александр Васильевич с бароном Петром Николаевичем Врангелем нагрянули. Расположились в не по времени уютном кафе. А в нём познакомились ещё с одним «сорвавшимся» — с милейшим человеком, с московским (с самих замоскворецких кадашей!) чудо–литератором Иваном Сергеевичем Шмелёвым!…

Случилась мучительная и даже вовсе нелицеприятная беседа с ними. Но старый всё же «уговорил» Петра Николаевича и Александра Васильевича, что «вправду, стар для затеянного ими великого дела и своего в нём участия… Ну, не наделила меня природа отвагою души — оправдывался: не судьбою великой империи озабочен (не умеющей да и не желающей себя защитить!); но тягостными нуждами вовсе не защищённых никем близких, обретающихся неприкаянными пусть у добрых, но тоже вечно ожидавших беды, людей»… Снова поплакался со всё понимающей Еленой Геннадиевной. Попрощался с друзьями, на бой уходящими! О! Это–то он осознавал — ОНИ — НА БОЙ уходят! И до конца жизни истязал себя, уже вовсе глубокого старика, жалящими сердце мыслями о предательстве!… И бросился дальше. Добрался до Кременца (Подумать только — как «добрался»?!)… И — надо же — чуть ли не той же ночью(!), вновь испуганный чем–то, куда–то перевёз ничего не понимающих женщин. И, наконец, успокоясь будто, пристроил Наталью Николаевну, Марфу с Мелиттою и совсем плохого Мартына Владимировича в Богом забытой Старой Гуте (глухой, как показалось ему, беглецу) — немецко–голландской колонии под местечком Пулиным, что в лесах Западной Волыни. Разместив в большом и, к великому счастью, оказавшемся не по времени гостеприимным семейном доме верного товарища, бывшего своего вестового всё из тех же прибалтов, Рихарда Бауэра.

…Три года прожили они под всё ещё не преходящем для них горестным наваждением уральской трагедии. Спокойно прожили. И жили бы дальше. Привыкнув, и — возможно, — породнясь даже с добрыми хозяевами. Но, вдруг, осенью 1921 года, Николай Николаевич к ужасу своему, — он полагал себя уже «навсегда потерянным и пропавшим» (упрятанным надёжно, значит!) в бездонной мешанине страшного времени, — вызван был в Москву!?… Заче-м?! Оказалось… экспертом Оценочного аукциона, организуемого кафедрой Коневодства Петровско—Разумовской Сельскохозяйственной Академиияяяяяяяяяяяя.

Тут надо сказать, что в давно и основательно подзабытой молодости его был он отчаянным кавалеристом. Записным лошадником. У отца в Финляндском имении увлёкся даже коннозаводством. Участвовал в престижных финских, и даже в общескандинавских, скачках и забегах. По нужде, недавно совсем, занимался этим уже профессионально в окоммуненном местными активистами нелидовском, бывшем дедовом, имении…И теперь на Волыни…

Скорей всего, — утешал он себя, — с началом НЭП отыскали имя его в журнальной статистике коннозаводства (такая была и продолжалась!). И Учёный Совет Академии, «вспомнив» о нём, послал вызов на, конечно же, только временное экспертство… Потом, на месте, оказалось, — даже постоянным ассистентом на престижнейшую кафедру приглашен! Это чудом было: ведь оценщикам, — тем более, ассистентам, — полагалось иметь высшее специальное образование. А университет–то Санкт—Петербургский в 1872 он не по естественным наукам — он по юридическому факультету окончил!…

Оставив на Украине Мартына Николаевича, Марфу с Милею и Наталью Николаевну, двинулся он в старую столицу. Московский кузен его Владимир Васильевич, у которого на Красной Пресне он вновь остановился, принял брата (по волчьему времени) со всяческими предосторожностями. «Уплотнённый» оккупировавшими Москву швондерами и (чуть позже — по Любови Белозерской — «определёнными за долго до Булгакова с его шариковыми в бессмертие аж самим Распутиным!»), бедствовал он со старухой нянькою в сгнившей давно развалюхе–пристройке к бывшей его квартире во флигеле, превращённой в классическую коммуналку. Как карась в стеклянной банке существовал «бывший» будто на подмостках, на глазах полу сотни соседей. И что ни день к нему, — старшему полевому офицеру прошедшей войны, — стаями являлись, по тараканьи плодящиеся и всё более и более наглеющие от вседозволенности и безнаказанности, захватившие власть мародёры. А иначе и быть тогда не могло! Стал Владимир Васильевич не просто «из «графьёв». Но родным (а потому во всём виноватым) братом трёх «злостно уклонившихся от регистрации в Хамовническом военном присутствии старших офицеров царской армии» Бориса, Сергея и Дмитрия Васильевичей Адлербергов! Мало того, — по слухам, — ещё и «запятнавших себя активным участием в Белом контрреволюционном движении на юге и даже в Сибири!