Поместье. Книга I - [153]

— А те, с кем мы боремся, много думают о людях? — спросила брата Миреле.

— И что же, брать с них пример?

— Не бывает революций без крови!

— Ваш брат хочет, чтобы ему поднесли свободу на серебряном блюде, — сказал Ципкин со злой усмешкой. Он налил себе чай в блюдечко и пил вприкуску. Девушки были на его стороне. «Почему они такие кровожадные? — с удивлением думал Азриэл. — Казалось бы, евреи должны помнить о Десяти заповедях». Странно было видеть, как далека Миреле от родителей. А ведь только одно поколение! Почему она так изменилась, когда успела? Ведь совсем недавно она читала материнский тайч-хумеш… Азриэл прикинул ее возраст. Как быстро летит время! Как быстро отбрасывают наследие предков! Вспомнился зимний день в Ямполе, когда Миреле пришла к нему в синагогу сказать, что Калман Якоби приехал проверить его знания. Теперь он, Азриэл, вскрывает трупы, а она, Миреле, хочет убивать живых…

— Когда говоришь о жертвах, — снова вступил в дебаты Азриэл, — надо помнить, что можешь и сам оказаться жертвой. Представьте, Ципкин, что за чье-то счастье вы должны заплатить своей жизнью. Весь мир поет, смеется, ликует, а вы лежите в могиле. В загробную жизнь, в бессмертие души мы не верим. Если кто-то умирает, это навсегда.

— Что вы меня пугаете, Бабад? Мертвый — это мертвый, и жизнь — не такой уж подарок! А как же солдаты, погибшие на сегодняшней войне? Может, они попадут в рай?

— Я их не убивал.

— Вы убиваете их своей пассивностью, своим приспособленчеством к тирании. Вы боитесь, как бы не пострадал невиновный. А как быть с миллионами невиновных, которые умирают от чахотки, гниют в тюрьмах, идут на виселицу? Знаете, какая у крестьян смертность? Знаете, что каждый год тысячи, десятки тысяч мужиков погибают от голода?

— Знает, знает! Только прикидывается, что ему ничего не известно! — крикнула Миреле.

— Это не дает мне права жертвовать другими.

— При чем тут другие? Те, кто борется, жертвуют прежде всего собой.

— Вы все твердите о борьбе, как будто это что-то новое. Люди борются уже десять тысяч лет, а может, и дольше. И каков результат их борьбы?

— Результат — современная цивилизация, как она есть. Человечество идет вперед, а не назад!

— Браво, Ципкин, браво! — снова зааплодировала Соня Рабинович.

— Прежде чем кричать «браво», Соня, — возразил Азриэл, — надо бы понять, действительно ли это так.

— Человечество прогрессирует!

— Но не морально.

Ципкин поставил блюдце на кровать Миреле.

— И морально тоже. Между Чингисханом и современными тиранами все-таки есть разница. Сегодня, когда берут город, не вырезают женщин и детей, как поступали древние евреи в Палестине.

— В этой войне детские головы насаживали на пики…

— Что вы хотите доказать, Бабад? Когда народ придет к власти, войны прекратятся.

— С чего вы взяли, что народ такой хороший?

— Да он просто так болтает! — отозвалась Миреле. — Азриэл, тебе должно быть стыдно!

— Нет, не просто так. Я думаю над этими вопросами днем и ночью.

— И до чего ты додумался? Так, как сейчас, оставаться не может!

После дискуссии Азриэл и Арон сели играть в шахматы. Ципкин беседовал с Соней Рабинович. Эстер Ройзнер жевала ломтик хлеба, расхаживая по комнате в туфельках с застежками, на высоком каблуке. Эстер — маленькая, стройная, черноволосая — была в разводе с мужем, но выглядела, как девушка. Волосы она не зачесывала назад, по моде, но расчесывала на пробор и закрепляла гребнем. Она крутилась среди интеллигенции, участвовала в дискуссиях, но про нее ходили слухи, что она совершенно неграмотная. По-польски она говорила бегло, но проглатывала окончания существительных, прилагательных и глаголов. Эстер помнила множество имен, знала наизусть нужные фразы и лозунги. Соня Рабинович, которая окончила гимназию и читала серьезную литературу, недолюбливала Эстер Ройзнер и никогда не упускала случая подловить ее на ошибке.

Вера Харлап смотрела, как мужчины играют в шахматы. Врачи уверяли, что ее легкие и печень уже в порядке, но время от времени она заходилась кашлем и выплевывала сгустки крови. У нее часто был жар. Вера Харлап любила предсказывать, что она умрет в дождливый осенний день и никто из друзей не придет на ее похороны. Дочь раввина, она была неравнодушна к Азриэлу. С ним она могла поговорить о Талмуде и показать свои знания святого языка. Когда Соня плохо себя чувствовала, она посылала за Азриэлом, чтобы он ее навестил. У нее были густые рыжие волосы и белое, как фарфор, лицо. На длинной шее — неизменная нитка поддельного жемчуга, в ушах — висячие серьги, как у жены раввина. Особенно сильно Вера страдала по субботам и еврейским праздникам. Она сидела у Миреле, завернувшись в вышитую шелковую шаль с бахромой, и твердила:

— Вот сейчас отец идет на молитву. А сейчас у нас в синагоге поют.

Миреле, которая религию терпеть не могла, отвечала с раздражением:

— Если вам так люб фанатизм, что же вы уехали из местечка? Возвращайтесь. Выйдете там замуж за какого-нибудь бездельника!

— Ах, Мира, вам легко говорить!..

7

Ципкин подошел к этажерке и стал рыться в книгах Миреле. Открыл одну, но не смог разобрать ни слова, буквы прыгали перед глазами. Что за напасть! Он потерял и Сабину, и Клару. Зачем она прислала письмо? Ведь прекрасно же знает, что он у Данцигеров больше не живет. Это она назло… Вдруг Ципкин вспомнил, что должен пану Данцигеру, и немало. Не одну сотню. Он даже не записал сколько. Только сейчас Ципкин понял, почему Сабина назвала его шантажистом. Он где-то читал, что краснеют только на людях, но сейчас, когда он стоял в тени, повернувшись к книжным корешкам, Ципкин почувствовал, как кровь приливает к лицу. Ему стало жарко, уши пылали. Он должен вернуть все до гроша! Сейчас же! Немедленно! Но как? У него ничего нет. Он одновременно и предатель, и жулик. «Нельзя было у них занимать! Как же я опустился!» В голову пришла страшная мысль: оказавшись в таком же положении, Людвик, сын Радзивилла, совершил бы самоубийство. Ведь он попытался застрелиться, когда проиграл пять тысяч рублей. «Я еврей, и в этом моя беда. Не еврей, а жалкий еврейчик. Дед по матери был лавочником… — Ципкин помотал головой, отгоняя неприятные мысли. — В каком же болоте я увяз! А ведь когда-то был порядочным человеком. Честь была для меня превыше всего. Недаром в гимназии меня звали шляхтичем…» Он попробовал вчитаться в книгу, которую держал в руках, чтобы хоть ненадолго забыть о своем позоре, но было темно, и у него снова зарябило в глазах. «Я покончу с собой. Так они хотя бы узнают, что я не вор». Он подошел к столику, за которым играли в шахматы.