Полюс Лорда - [28]

Гостья моя слушала внимательно. Только раз о чем-то спросила и еще как-то глубоко вздохнула: Рассказывая о событиях вчерашнего вечера, я мельком взглянул на нее. Салли была бледна. Опустив голову, крепко упершись руками в стул, отчего плечи приподнялись вверх, она под градом моих признаний никла все ниже и ниже.

– Вот и все, вот и конец сказке! – с наигранной развязностью сказал я, закончив исповедь. – Теперь ты видишь, с каким уродом имеешь дело! – Я схватил стакан и, опрокинув в себя, уставился на Салли.

Она медленно, словно что-то додумывая, подняла ко мне лицо. В глазах у нее стояли боль и жалость.

Нет, не этого я ждал и даже не этого желал себе. Ведь вся моя жизнь представилась мне сейчас в таком безнадежном, таком мрачном свете, что только подтверждение моим заключениям, только осуждение могло дать мне стимул для какого-то пусть и отчаянного решения. Но жалость, сочувствие… это было неуместно, это выбивало меня из колеи, это было, наконец, так же смешно и глупо, как быть раздавленным каретой «скорой помощи!». Я не выдержал и, уронив голову на руки, безмолвно покачивался из стороны в сторону.

– Алекс, милый! – донеслось до меня как эхо.

Должно быть, я застонал, скрипнул зубами или по-иному выказал свои чувства, потому что в следующий момент ее руки мягко легли мне на плечи. Салли шептала:

– Успокойся, успокойся, бедный ты мой! – и ласково гладила меня по волосам.

Что-то прорвалось во мне. Я повернулся и, неуклюже обхватив ее, спрятал голову у нее на груди. Она не оттолкнула меня, только ладони ее неподвижно застыли у меня на шее. Я чувствовал, что она в смятении и не знает, как поступить.

Прижавшись ухом к ее маленькой груди, я ясно слышал ускоренное биение ее сердца, и этот необычный ритм вызывал во мне ответное эхо. Теплота ее тела приковывала меня, томила неясным предчувствием. Мои руки, соскользнув с ее талии, опустились ниже, потом еще ниже; теперь я обнимал ее ноги, затаенно чувствуя их расширяющуюся, мягкую округлость.

– Алекс, что ты делаешь? – расслышал я ее испуганный шепот.

Вместо ответа я поднялся и, подхватив ее на руки, понес к дивану. Она не сопротивлялась, только не переставала просить:

– Не надо, Алекс! Пожалуйста, не надо! – и смотрела на меня с детским испугом…

Когда, через час, мы пришли в себя, в спальне – куда я ее перенес – воцарилась строгая неподвижность, какая-то целомудренная тишина, и перед этой тишиной мне было стыдно за все, что произошло.

Салли лежала тихо, натянув простыню до подбородка и спрятав лицо в подушку. Я заметил, что подушка была мокра. Платье, лифчик и прочие вещи лежали в беспорядке на полу. Я бережно, почти с благоговением, поднял их и разложил на кровати. Потом подсел к Салли и сказал:

– Прости меня, я сам не знаю, как это случилось.

Она не отвечала. Я видел только один ее глаз – она лежала на боку – и этот глаз ровно, не мигая, смотрел перед собой.

– Я не хотел причинить тебе зла, – продолжал я. – Если бы я наперед знал, что это произойдет, я бы, наверное, убил себя.

Салли тихо прошептала:

– Это моя вина. Я не должна была приезжать.

– Нет, не твоя! И твой визит здесь ни при чем. Это могло случиться и у вас, и в любом другом месте!

Могло ли? Салли молчала, а я смотрел на нее не отрываясь, и чем дольше смотрел, тем яснее всплывали передо мной далекие воспоминания…

…Вот она сидит на высоком крыльце нашего дома на 9-й авеню. Душное летнее утро; город еще

утопает в мареве тумана, небо затянуто полупрозрачной серой пеленой.

Салли семь лет. Она такая же светленькая и хрупкая, как сейчас, и глаза ее смотрят так же добро и доверчиво. Она заботливо укачивает любимую куклу.

– Люси больна, – слегка шепелявит она, – Люси простудилась! – И я вижу в ее глазах тревогу.

Мне девять лет!

Я беру у нее куклу и, стараясь подражать нашему доктору, прикладываю ухо к спинке больной.

– Пустяки! К вечеру пройдет! – уверяю я.

– Люси больна, – не унимается Салли, – она не спала ночь!

Я не могу припомнить – что в таких случаях говорит доктор, но как-то должен ее утешить.

– Подожди здесь, – говорю, – я принесу тебе утенка, что мне вчера подарил Кестлер! – И я стремглав несусь наверх за игрушкой.

Мать, смеясь, ловит меня на кухне.

– Ты не выпил молока, – ворчит она и тянет меня к столу.

Мне хочется объяснить ей, что внизу ждет Салли и что у нее больна кукла, но я тут же соображаю, что взрослым не следует болтать чепухи. Я с отвращением выпиваю теплую жидкость. Мать улыбается.

– Молодец, – хвалит она, – за это получишь шоколада. Хочешь?

Вот это другой разговор! Я выхватываю у матери плитку и несусь в гостиную. Утенок – на полке; я беру его и бегу назад, ловко увертываясь от моей родительницы, которая кричит мне вслед:

– Сумасшедший! Ты себе нос расшибешь! Странно, я чувствую необъяснимую тревогу -

было ли это предчувствие? – и, прыгая через три ступеньки, мчусь вниз…

…Воспоминания прерваны голосом Салли; не той маленькой Салли, а этой, что здесь, рядом:

– Мне пора, Алекс. Уже три часа.

Но я не могу остановиться.

– Подожди, одну минуту!…

…Да, вот… я выскочил на улицу и… застыл на месте.

Салли стояла на нижней ступеньке кирпичной лестницы, а повыше, крепко держа ее за руку, сидел Грязный Джо.