Полынь - [70]

Чистяков сорвался и побежал — с утра мучила жажда, а голод жил в них еще притупленно, будто во сне.

— Иди шагом! — сердито крикнул Подопригора. — Никаких резких движений! Я запрещаю. Сколько можно повторять?

Ржавая с прозеленью вода лежала сонно в маленьком, оплетенном кустарником озере. У берега тесным дремучим забором густилась осока.

Солдат снял сапоги, разложил портянки, от которых опять запахло его едким потом, засучил штаны, вошел в воду, напился пригоршнями и помыл лицо основательно. Семен положил вещмешок, сел и загородил его ногами, чтобы он меньше бросался в глаза.

— А ты чего? — спросил его Подопригора.

— Малость отдышусь, я сейчас, — отозвался он.

Когда трое вышли на берег, он влез в воду, раздвинул аккуратно жирный вонючий слой, зажал локтем мешок и долго пил с закрытыми глазами. Над озером, едва видимые, желтыми знойными пятнами перемещались комары; воздух был наполнен их тонким гудением.

Отбиться от них было невозможно. Подопригора поторопил:

— Пошли отсюда скорей!

Ноги просили отдыха. Но они не сели, боялись разомлеть от выпитой воды и усталости. Впереди была ночь для сна и голодного отдыха.

«Что со мной?» — тревожно думал Семен, вдруг испытывая сильный голод. Он сглотнул слюну, облизал языком губы. Мысленно он подгонял к земле солнце, которое несильно грело и словно остановилось в неподвижном небе. Ему хотелось, чтобы скорей пришла, легла черная ночь и все исчезло бы из видимости.

VI

Солдат накрыл себя, Подопригору и Чистякова своей шинелью. А Семен лег, как обычно, немного поодаль, покопошился и затих. Солдат подгреб под спину рукав шинели, подогнул коленки и прислушался к своему организму. В нем свершалась какая-то таинственная работа, которую он не мог понять и не чувствовал никогда раньше. Прежде, в той жизни — ее он уже отделил от теперешней, — не было того, чтобы он не ел двое суток. Значит, это было новое в его жизни, и организм вырабатывал свой иммунитет против голода.

«О еде действительно надо не думать, это хуже, — решил солдат, — мысли о еде гнусно действуют».

Но оттолкнуть эти мысли было очень трудно, просто невозможно. Воображение рисовало кольца колбасы, пахучие котелки с гречневой кашей, горы котлет, окороков. И он снова начал прислушиваться к себе. В желудке сосало и тихонько булькало, а все остальное тело наполнялось непонятной легкостью, словно должен был оторваться и полететь. «Скверно, конечно, что становлюсь таким пустым, — подумал он, стараясь осознать свое состояние, — но это ничего, еще хуже будет. В войну, говорят, не то еще было».

Еще до наступления северной ночи Подопригора учил, как отвлекаться: нужно больно ударить себя, чтобы встряхнуться и вспомнить что-нибудь иное, интересное из своей жизни, особенно интимное.

Но у солдата в жизни пока ничего интересного и интимного не было, как он считал, и он стал думать о своем будущем на Кубани. Он перенесся мыслями к доброй земле, к своей станице. Вот уж край заповедный!

Солдат любил свою природу, она для него была такой же живой, как и люди.

Сейчас мысленно он шел по оврагам, по дну чистых речек и по рощам. И он удивлялся, как люди могут жить в городах, в толкучке и бензинной гари, а не в полях и в лесах, среди благодати.

Промаявшись и слыша посапывание Подопригоры, который всегда засыпал сразу, как только ложился, солдат сказал себе: «Спи, порядок есть порядок: ночью нужно спать».

В это время шорох коснулся его слуха. Солдат раскрыл глаза и увидел тень, которая удалилась в темноту и исчезла в ней, а больше ничего не было слышно и видно, и все замолкло.

Чистяков придвинулся ближе к солдату, тихо спросил:

— Он не лунатик?

— Я не верю в предрассудки, — сказал солдат.

— А как оцениваешь? Он же боится гнуса, а уходит…

— Характер. У каждого свой мотор.

— Что ты бузишь! Какой еще мотор?

— Ты все понимаешь как «А» да «Б», — тоном учителя сказал солдат. Подумав порядочно, он больше ничего не прибавил и перевернулся на другой бок.

Чистяков висел над его лицом мутной тенью.

— Третью ночь бегает. Слышишь?

Солдат не отозвался. Чистяков лег на спину и посмотрел в небо. Веселая светлая звезда прямо над его лицом вздрагивала и сверкала своими серебряными гранями. Чистяков зажмурился, проваливаясь в сон, подумал: «Жениться и то не успел, дурак…»

Павлюхин вернулся к костру, радуясь тому новому, сильному и здоровому чувству, которое снова к нему пришло, и, успокоенный, лег и положил голову на мешок: он заметно уменьшился. В его душе уже не было той смутности и борьбы, как во вчерашнюю ночь, когда он так же отлучался. Сознание того, что он ни в чем не нарушил закона, успокаивало его совесть — ее ведь можно по-всякому толковать.

«Догадываются, почему отлучаюсь с мешком? Как бы не отобрали!..»

И он заснул тем крепким, глухим сном праведника, каким спят после длинного изнурительного перехода паломники, совершившие единственную и верную молитву. В полночь он очнулся в ознобе, хотя по-прежнему было тепло и тихо. Ему почудилось, что на него смотрят в упор три пары глаз, а шесть рук тянутся к горлу, чтобы навсегда разлучить с жизнью. Но те трое спали. В тундре нигде не слышалось ни звука. Вокруг только бесприютно шатался ветер, чуть шелестя жесткими травами.