Полынь - [72]

Солдат тоже не спал, пошевелился. Тело его на земле было раскинуто длинно и нескладно.

Подопригора попросил у него:

— Дай закурить.

Солдат вынул из кармана махорку, обрывок газеты и спички.

Подопригора жадно втянул в себя кислый и едкий дым. Солдат сказал:

— На куреве тоже можно держаться.

— Вряд ли. Скорей привычка.

Солдат что-то крепко обдумывал. Спросил погодя:

— Верховинск ничего город?

— Северный. Оленины полно.

— Я вот мозгую, из чего бы стрельнуть? Птиц много.

Подопригора, почесываясь, отозвался:

— Чем тут стрельнешь? Брось глупости.

Солдат долго думал. Подопригора встал, наломал бурьяну и запалил костер.

— Чем, чем! Тогда силок смастерим. Не пропадать же. Я знаю одного гаврика: он в войну месяц так промышлял. В лесу, правда.

— То в лесу. Там белку можно за хвост поймать.

Луну накрыл толстый настил туч, стало очень темно, прохладно и жутковато, как в заброшенном погребе. За спинами у них послышался шорох шагов. Солдат весь напружился и приник к земле. Шаги, удалившись, стихли. Около уха над кочкой пищал, скулил один ветер.

Солдат встал, согнулся углом, вматриваясь.

Подопригора сказал:

— Далеко не ходи. Ничего не видно. Тронемся скоро, как чуть туман разгонит.

Глаза у солдата были зоркие. Он отошел шагов тридцать, присел на корточки. Впереди ровно расстилалась тьма, сквозь нее, над невидимой чертой горизонта, низко слезилась тусклая зарница.

«Исчезает, как привидение», — подумал солдат. Осторожно, на ощупь, он двигался в тумане, кружил по пространству вокруг ночевки. Павлюхина нигде не было, словно провалился.

Солдатом окончательно овладело любопытство. Изогнувшись по-кошачьи, теперь он прочесывал окрестность, стараясь не натыкаться на кусты.

В кустиках он смутно увидел голову и сереющее лицо. Семен сидел и что-то колдовал около себя руками — может, по нужде, а то еще что-нибудь… Солдат приблизился и спросил шепотом:

— Что ты делаешь?

— От гнуса отмахиваюсь… — Павлюхин испуганно приподнялся, добавил мутно: — Желудок мучит, черт бы взял его совсем…

— С чего действительно? Ветру туда, что ли, надуло?

Павлюхин спросил с усмешкой в голосе:

— А ты думал: я бежать собрался?

— А мешок зачем за собой таскаешь?

— Он же маленький. Кинешь — так хрен найдешь.

— А мы беспокоимся… — недоверчиво сказал солдат. — Пропасть можешь. Жена осиротеет навек.

— Живот вяжет, прямо спасу нету, — сказал Павлюхин и скрипнул зубами.

— Гадство, конечно, в нашем положении, — согласился солдат. — Раз у меня было. Кровавым свистел.

— У меня, кажись, до того не дошло.

— Дойдет, — неопределенно, утаив в голосе усмешку, отозвался солдат.

Впереди послышался голос Подопригоры:

— Пошли, хлопцы, пора. Где вы там?

Было очень сумрачно от тумана, хоть вытягивай руки, чтобы не наскочить друг на друга. Подопригора шел, изредка подсвечивая фонариком компас.

Слышался шорох ног по росной земле, изредка — хруст кустарника или раздавленной кочки, кашель.

Ветер подул со спины, и чем-то съестным запахло.

— Вы чуете? Хлебом пахнуло, — пробормотал солдат и оглянулся.

«Чего они? — подумал Павлюхин. — Откуда это — от меня?»

Четыре тени немножко ясней проступили в густом тумане…

IX

Мглистая и сырая дышала в лицо тундра. Брезжило чуть лишь справа, откуда всегда показывалось солнце. Гнус куда-то исчез. Трусила водяная пыль; невидимая и неслышимая, она пропитала пиджаки, ботинки. Над их головами, но очень высоко прогудели моторы. Небо не просматривалось, гул удалился, все заглохло опять, и в тишине стал слышен шепот ленивого дождя. Подопригора весь потеплел при мысли о самолетах.

Павлюхин протер кулаком глаза: впереди что-то мерцало, вытягивалось горбом к небу, удаляясь и снова подступая ближе мутной громадой. «Горы? Откуда же они могут быть?»

Он прошел несколько шагов с закрытыми глазами. Потом открыл, но гор не было, а в теле у него разливалась все глубже опустошающая слабость. Он чувствовал в своем рту хлебный дух, который еще не успел испариться, но сила убывала с невероятной быстротой, словно открыли потайной клапан, — она текла и текла.

«Надо успокоиться», — сказал себе Павлюхин.

Он начал припоминать вчерашний день, когда тело его было упруго, а ноги тверды, и было вольно, нестесненно на душе. И теперь с ужасом он понимал, что того не вернешь, исчезло навсегда, как дым в небе.

«Это я привыкаю. Мой организм свыкается с обстановкой, — успокоил он себя. — Ничего, пройдет. Я же должен быть сильнее. Переживу…»

У него вспыхнула ненависть к длинной спине солдата, которая все плыла однообразно, как полусогнутый ствол дерева, впереди.

Из тучи, уже завалившей полнеба, полил дождь. Он сек жесткими косыми струями, а вверху ошалело стукал гром, бил в тучу, — та развалилась наконец на куски, а в темной глубине между облаками, как в пропасти, висела и медленно шевелилась окутанная голубой мантией фигура человека… Павлюхин увидел протянутые к нему две тонкие костлявые руки, прошептал: «Господи, спаси меня. Я тебя не хулил, ты всегда со мной».

Слова канули, а силы не прибавилось. Тогда Павлюхин тайком, не спуская взгляда со спины солдата, два раза перекрестился. Легче опять не стало — сделалось стыдно. Громовой удар расколол небо. Шафранная, с беловатой оторочкой туча раздвоилась и, гонимая ветром, вскоре пропала в бледном небе.