Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды - [179]
Затем повсеместно начали вытесняться пшеница, ячмень, люцерна, джугара (сорго), кукуруза и пр., что тотчас же вызвало новое, и значительное, повышение цен на эти продукты. Так, например, в Наманганском уезде сотня снопов люцерны, стоившая при завоевании края в самое дорогое время, в конце зимы и в начале весны, не свыше 3 руб., стала продаваться от 10 до 14 руб.
Такое небывалое нарушение равновесия, доказывая самым неотразимым образом совершенную недостаточность наличной пахотной земли при вновь установившихся условиях[578][578], заставило туземное население изыскивать возможные и удобные для него способы расширения запашек. Поэтому туземцы, имея в виду относительно малую потребность для хлопчатника в орошении, начали усиленно засевать слабо орошенные земли, на которые раньше они обращали мало внимания и эксплуатировали очень неохотно.
Эти земли стали засеваться почти исключительно хлопчатником и начали приносить весьма большой доход, требуя, конечно, особенно тщательной обработки.
Это внезапное, так сказать, увеличение доходности раньше малодоходных или даже совсем-таки пустовавших земель совершенно неожиданно, хотя и косвенно, но очень широко, отразилось на другом полюсе туземной жизни, на ее духовно-нравственной стороне.
Дело в том, что многие из многочисленных Мадраса (высших туземных школ) Ферганы, обладая значительным количеством слабо орошенных вакуфных земель, раньше почти не имели от них никакого дохода. С развитием же и расширением местного хлопководства, доходы таких Мадраса сразу увеличились в некоторых случаях в 5 и даже более раз, одновременно с чем пропорционально увеличился и размер стипендий, которые стали получаться муллами, учениками этих школ.
Молва об этом быстро распространилась далеко за пределами области, и в здешние Мадраса, в особенности в кокандские, учащаяся молодежь, искавшая знания мусульманской науки и усиленных стипендий, ринулась не только из Ташкента и Самарканда, но даже и из бухарских пределов[579], причем в кокандских Мадраса, по словам старейших мударрисов и мутаваллиев, никогда не бывало такого количества учащихся, как в конце 80-х и в начале 90-х годов.
Вряд ли нужно говорить о том, что уже один этот прилив молодежи в высшую туземную школу не мог не отразиться на усилении в туземном обществе того, что смело может быть названо усиленным тяготением к исламу и к расшатавшимся устоям местной старины.
Вместе с тем указанное явление случайно, быть может, совпало с общим поворотом направления духовно-нравственной жизни туземца, имевшим, в свою очередь, несомненно, самую тесную (хотя, быть может, тоже случайную) связь с современными этому крупными шагами панисламизма[580].
Как ни велико было увлечение свободой, опьянившей часть местного общества одновременно с падением кази-раиса и былой мощи местного домостроя, но с течением времени реакция настала все-таки, и при том настала бесшумно, незаметно, неожиданно.
Прежде других люди, так сказать, среднего, уравновешенного образа мыслей стали задумываться над вопросом: «Куда же мы идем и куда, к чему придем, идя и далее в этом направлении?»
Люд, некогда шумно ликовавший свободу употребления горячих напитков, достаточно накуражившись, находился в состоянии той выбитости из колеи, того нравственного похмелья и недовольства самим собой, при котором достаточно одного умелого окрика, для того чтобы погнать это стадо в любом направлении.
Как ни велико было сравнительно недавнее увлечение свободой, но в конце концов врожденные привычки, влияние семьи вообще и женщины, всегдашней носительницы традиций, в особенности, влияние общественного мнения, в значительной мере поддерживаемого авторитетом близкой Бухары, до сего времени сохранившей все наружные признаки и атрибуты показного благочестия до раисов и побиения камнями включительно, взяли верх, и блудные сыны ислама мало-помалу стали возвращаться к пенатам.
При таких обстоятельствах голос нашей оппозиции, державшей уже в своих руках обновленное знамя ислама, призывавшее мусульман к пробуждению и единению, стал обращать на себя внимание все большей и большей части туземного общества, все больше и больше разочаровывавшегося в нас, в нашей силе, в нашей культурности и в нашей правдивости.
Тогда оппозиция, подняв голову и развернув длинный скорбный лист[581], который неустанно и методично вела она вместе с народной памятью, стала говорить этому народу такие речи.
«Всезнающий и Всевидяший, Гневный и Карающий предал нас и землю нашу в руки врагов наших, в руки неверных, врагов веры наших отцов за жестокость и сребролюбие правителей, за неправосудие казиев, за грехи народа, забывшего заветы Пророка, да благословит его Господь и да приветствует его». «Когда неверные вторглись в нашу землю и стали один за другим занимать наши города, что делали местные мусульмане? Выполнили ли они завещанное им о войне с неверными? Истощили ли они все усилия для того, чтобы не допустить неверных попирать копытами своих коней могилы наших предков?». «Ничего этого они не сделали. Лишь незначительная часть их пала на полях битв и в день Страшного суда предстанет пред Судией судей с белыми лицами, в своих обагренных кровью одеждах, в одеждах
