Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды - [110]

Выше мы сказали, что масса туземного населения относится к религии, как к обычаю, неисполнение которого преследуется общественным мнением, и что страх последнего развит в сарте в громадной степени. С еще большим страхом сарт относился прежде к палке кази-раиса, которая являлась тогда и хранительницей благочестия, и регулятором общественного мнения.

Раз только волшебная палка упразднилась – упразднилось и самое волшебство; в общественном мнении стало проявляться нечто вроде разногласия, разногласия немого, никем, в сущности, не высказываемого, но тем не менее вполне реально существующего, ибо настолько мало говорилось обо всем этом в среде народа, настолько же много стало делаться им самим такого, о чем прежде он и думать не смел. Благочестие поколебалось; в первое время этих колебаний амплитуды их возрастали в громадной степени, а затем мало-помалу установились сами собой и в настоящее время представляются уже движением более или менее равномерным.

В четверг упразднилась палка, на другой же день, в пятницу, из трех жен сарта две ушли в дом терпимости, предполагая, что там времяпрепровождение их будет много занимательнее. Он напился, но так, однако же, что этого никто не видел.

В следующую пятницу он был чем-то занят и не пошел в мечеть на соборный джума-намаз. На другой день его устыдили. Две пятницы он являлся в мечеть, чувствуя не то угрызения совести, не то боязнь преследований со стороны общественного мнения. На третью пятницу опять не пошел. Стали было его попрекать в нечестии, но он был почему-то в сердцах и, набравшись храбрости, взял да сам облаял всех приставших к нему с поминовением родителей, а вдобавок пообещал отлупить того, кто полезет к нему с наставлениями на предбудущее время. Приставать к нему, разумеется, больше не стали, а он и совсем перестал ходить в мечеть. Пример оказался заразительным, и некоторые из пристававших к нему еще так недавно тоже решили, что, при их роде занятий, не всегда удобно бросать работу, заслышав призыв азанчи. В первый же праздник Рамазан он напился открыто и кого-то побил. Его заперли в кутузку. Выйдя оттуда, он опять напился и начал было, что называется, заливать, но так как он все ж таки сарт, а потому наравне со всеми прочими из своих соотечественников и скуповат, и в высшей степени расчетлив, то вскоре остепенился. Ужаснувшись своих беззаконий, а главным образом числа пропитых им рублей (10 р. 34 к.), он, забрав с собой блюдо палау и 40 к. денег, отправился к ишану, выложил перед ним свое приношение, покаялся и сделался мюридом, по какой причине в течение 2–3 месяцев, пока ему это не надоело, в свободное от занятий время склонял голову на левый бок и вполголоса произносил: «Алла! Алла! Алла!» Иногда вместе с тяжелым вздохом у него вырывалось: «Я, Худа»! («О, Боже!»), или: «Я, Керим!» («О, Милостивый»). Тем временем одна из жен вернулась; вернувшись сказала: «тоуба кылдым» («каюсь»), немного повыла, долго причитала над теми притеснениями, которые видела в месте злачном и принялась затем чинно прясть нитки, тоже, как и муж, вздыхая и произнося: «Я, Худа! Я, паляк!» («О Боже! О небо!»).

Через несколько времени благочестие опять надоело. Прежде всего перестали вздыхать и произносить восклицания. Затем муж стал отлынивать от мечети, а возвратившаяся беглянка завела себе любовника, в чем ей помогла другая жена, ее кундаши, которая с мужем жила в ладу и которой обстоятельство это, по весьма понятным причинам, было на руку. И этих-то людей называют фанатиками! Уж если имеется необходимость в чем-либо непременно обвинить их, так обвиняли бы в том, что все те явления, о которых обвинители знают главным образом понаслышке, суть результаты не приверженности к слову и догматам религии, а тьмы незнания, привычки жить так, как жили деды, неуменья считать даже и по пальцам и истекающей отсюда же привычки бояться всего нового, могущего расстроить дурное ли, хорошее ли, но имеющееся и не дать взамен его ничего путного.

Однако же мы уклонились несколько в сторону. Уклонились мы с того самого места, где сказали, что со времени упразднения палочной расправы кази-раиса, наблюдавшего за точным исполнением обрядов религии, в массу населения все более и более стал проникать религиозный индифферентизм.

У мусульман женщина не посещает мечети; моленья она совершает у себя на дому и всегда имеет много таких причин, пользуясь которыми смело может уклоняться от исполнения этого обряда. Так, например, грехом считается молиться в платье, или белье, обмоченном ребенком, а также во время менструации. Оттого ее отношения к религии с давних пор были очень шаткими. Наблюдать за нею всегда было гораздо труднее, чем за мужчиною, а потому с давних же пор вошло в обычай смотреть сквозь пальцы на то, что за исключением грамотных, в общем немногочисленных, намаз совершается одними лишь старухами, да и то далеко не всеми. По той же причине и омовения, совершение которых предписано религией перед молитвою, тоже, как и самые моления, совершаются мужчиною чаще, чем женщиной, причем нередко приходится видеть, как, второпях или не желая почему-либо снимать обуви для уставного омовения ног до щиколоток, последнее заменяется символическим обрызгиванием ичигов, или сапогов. Одна бедная сартянка рассуждала при нас таким образом: «Если бы, – говорит, – я была богатой, я бы ничего не делала, молилась бы Богу, сидела бы да прославляла имя Божие. Теперь мне молиться некогда: работы у меня много; да и что молиться, когда Бог ничего мне не дал!»