Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций - [4]

Через три дня вернулись в город, и он снова с утра до ночи в лаборатории.

Ни один эксперимент, еще недавно радовавший его, не казался интересным — ни управляемое культивирование биомассы на огромных скоростях, о чем писал даже западный журнал «Science», ни создание светящейся кишечной палочки (как воскликнул залетный итальянец из Миланского университета: «Мам-ма миа! Скоро и наше дерьмо будет светиться?!»), ни выращивание особых бактерий, питающихся электричеством (для обогащения бедных руд), — ничто…

И все равно он сидел как прикованный под стеклянным деревом биостенда, который, подрагивая прозрачными пальчиками и визжа моторчиками, сопел и гнал в слив, в «урожай», килограммы дрожжей, пожирая бросовые парафины, привезенные с нефтяных скважин…

«Во мне кончилась страсть к работе. Дело даже не в крохотной зарплате. Просто поделками заниматься тошно, а денег на фундаментальные исследования все равно не дают…»

Летом от него ушли сразу трое научных сотрудников: угрюмый Миша Махмутов, с памятью, как у компьютера, — в охрану филиала «Альфа-банка»; другой, Вася Бурлак, со своими старенькими «Жигулями» двинул на извоз; третий, Роальд Разин, взяв туристическую путевку, полетел в Канаду с решением остаться. И вот уже прислал по электронной почте письмо: «Свет в конце туннеля блеснул. А о тебе все знают. Кстати, много бывших наших. Но занимаются чистой биологией. Все помешались на клонировании…»

«Может, не поздно переменить темы? Бросить все — и начать вторую жизнь? Академик Соболев уверял, что я гений. Хо-хо, парниша!»

Нет, его здесь многое держит намертво. И в двух словах не объяснить, что именно. Или все же уехать к чертовой матери?

4

Бронислава действительно все лето промучилась, после работы долгими вечерами куковала дома. Сына Митьку отправили в лагерь (теперь, слава богу, снова открылись детские лагеря, правда, за деньги), и ей не с кем было поговорить: подруги кто в Испании, кто в Сочи. А когда наступил сентябрь, и вовсе расхотелось их видеть — они-то найдут, что рассказать, а она?

Про свекровь-старуху? Которая все время постится: то мяса ей нельзя, то сыру-молока ей нельзя, а то даже яблок! Утром долго не выходит к завтраку — молится, вечером программу «Время» послушает — и снова молится. И чего она молится, вчерашняя коммунистка?! Слышно, шуршит какими-то бумажками, все бубнит и бубнит.

На днях Броня пришла домой, а по полу везде брызги воды… С потолка накапало? Нет, потолок сух. Наконец, увидев у старухи на подоконнике бутылочку из-под «Пепси» с бесцветной жидкостью, догадалась — свекровь принесла из церкви святой воды и окропила жилплощадь… Зачем?! Что, тут черти завелись? Или она, Броня, ей чем-то не угодила? Она насильно подталкивает старухе сливочное масло:

— Мама, ешь.

— Спасибо.

— Что спасибо? Ешь! Хочешь, сама намажу?

— У меня пост.

— Ну с конфетами пей.

— Спасибо. Сладкое тоже нельзя.

— Ты же сахар кладешь? — ярится Бронислава. — Почему?!

— В конфеты сливки кладут…

Бронислава терпела до сегодняшнего дня, но дальше никак! Старуха, наверное, ненавидит ее. Рассказала бы что-нибудь! Говорят, когда-то была боевая женщина. Но теперь молчит целыми днями, шмыг-шмыг, шурк-шурк мимо. Конечно, ненавидит. Не хочет разговаривать…

Не раз, прибежав поздно вечером к мужу в лабораторию, Броня жаловалась:

— Мне одной тяжело. А подруг позову — она осуждает.

— Осуждает? Почему так думаешь?

— Уставится из угла… и молчит… А то всё молится и молится…

— И хорошо, — не отрываясь от мерцающего монитора компьютера, начинал бормотать муж. — Это, конечно, имеет смысл, если точно кто-то слышит наши молитвы… А если ничего этого нет, налицо процесс самовнушения: что нас как бы слышат, и потому нельзя преступить светлые заповеди, завещанные…

Бронислава, гневно смеясь, хлопала его по худой спине:

— Ну хватит! Идем!

Алексей Александрович выключал свет, и они уходили в центр города, слонялись там, как примерные супруги, машинально глядя на красочные витрины новых бутиков. В непогасшем вечернем небе, пролетая, мигали красными лампочками самолеты, с тополей и берез каркали, сердясь на прохожих, вороны — где-то здесь под кустами скверика их толстые и еще неловкие детки…

Но вот явилась осень, а настроение у мужа не стало лучше, и Броня уж подумала: не замешана ли здесь какая-нибудь аспирантка или лаборантка? Однажды специально подкараулила на улице Кукушкина:

— Здрасьте, Илья Иванович. — И стала засыпать его вопросами, какие в другом состоянии духа ни за что бы не задала. — Бледный стал… не спит… не ест… Вот я и подумала…

— Боже упаси! — наотмашь перекрестился Кукушкин, поняв, о чем выпытывает у него супруга завлаба. — Он мыслитель, Бронислава. Ему на всех на прочих, извиняюсь, то самое!.. Он их просто в упор не видит, как напротив света не видать травинку. А тебя видит. Есть на что смотреть! — И, раскинув руки, оглушительно захохотал.

Так что же с мужем?

5

Почти в полночь после этого длинного, проклятого дня ссоры он вернулся домой.

— Ужинать будешь? — негромко спросила жена. Она куталась в голубой с цветочками банный халат, как бы мерзла, но привычно приоткрывала свои белые, пышные прелести.