Полуденные песни тритонов - [69]

ЧТО ТАМ Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛ СВОБОДЕН!

Пять часов свободы в Абу — Даби.

Десять часов — в Барселоне.

То ли три, то ли четыре — в Иерусалиме, хотя там быть свободным вообще нельзя.

ГОРОД БОГА — ОН НЕ ДЛЯ СВОБОДЫ!

А когда–то совсем давно я был свободен в Ялте.

А еще раньше — во Владивостоке.

И в городишке Старый Казалинск, которого, скорее всего, уже просто нет физически, тоже был свободен.

Как и в смешном по названию местечке Чегдомын, столице Верхне — Буреинского района Хабаровского края, где торчал что–то около суток, ожидая попутный газик, на котором должен был ехать дальше еще сто с чем–то километров по грунтовой дороге, в сопки.

Командировка у меня была такая на дипломной практике — от отдела культуры окружной газеты[81] меня послали на БАМ, что–то такое написать про — естественно — «культурное строительство».

Я ждал обещанную попутку и слонялся по поселку, которым и был этот районный центр. И постоянно доходил до самого края мира — асфальт обрывался и начинались сопки. Они лезли одна на другую, все выше и выше. И каждая была иного цвета. Причем — без полутонов. Красная. Золотая. Красно–золотистая. Коричневая. Снова красная. Опять золотая. И над всем этим было темно–голубое небо. Именно, что темно–голубое. А в небе — солнце. Какое–то странное, совсем непохожее на то, что здесь, некогда в Екатенринбурге, потом в городе Сврдл, а сейчас — просто в Бурге.

Ровный желтый круг, как бубен шамана.

Там когда–то действительно были шаманы, наверное, поэтому я так сейчас и написал.

В общем: это было очень красиво.

Скорее всего, там тоже должны были жить свои тритоны, которые умели петь полуденные песни.

Но тогда я их не слышал…

Наверное — уже.

УЖЕ НЕ СЛЫШАЛ!

Я просто доходил до края асфальта и смотрел в сопки. Видно было очень далеко — стояла середина октября, воздух был необычайно прозрачным, хотя и стылым. И я чувствовал себя АБСОЛЮТНО СВОБОДНЫМ, несмотря на то, что это был 1976 год и для меня все только еще начиналось.

Вся эта веселуха.

Которая давно могла бы и закончиться — если, скажем, меня, как и хотели, в 1980-ом забрали бы в Афаганистан.

Командиром мото–пехотного взвода.

Я не понимал, почему я должен туда идти, и мы с моей второй женой сделали вид, что она беременна.

Хотя она не могла забеременеть, ей даже делали операцию, но все равно ничего не вышло.

Между прочим, я давно про нее ничего не слышал.

Равно, как и про первую жену, и про третью.

Знаю лишь, что они — как и я — все еще живут в Бурге, в ссылке.

На вечном поселении…

Живут в городе, которого нет.

И поэтому — наверное — счастливы.

По крайней мере, мне бы очень хотелось, чтобы было именно так.

Что же касается меня, то я давно уже привык общаться большей частью с тенями, а потому не все ли равно, когда закончится эта ссылка, да и закончится ли вообще: главное, что с какого–то момента в жизни я вдруг осознал, что стал действительно свободным.

Вне зависимости как от долгот и широт, так и от того, в каком городе я живу: узаконенном Екатеринбурге или же непонятном Бурге, прямом и правдивом наследнике непроизносимого города Сврдл.

43. Про метеорологов, про метеозависимость и про «рачий угол»

Единственная песня, которую я умудрился написать в своей жизни, состояла всего из одной строчки, правда, повторяющейся какое–то патологическое множество раз:

«Убей метеоролога, убей метеоролога, убей метеоролога, убей!»

Ну и дальше, пока не надоест.

И дело не в том, что когда–то меня обидел какой–то метеоролог. Совсем даже наоборот: в давнем сврдлвском детстве, еще до школы, мне и самому очень хотелось то ли предсказывать, то ли даже управлять погодой, и как–то раз дед принес мне — до сих пор не могу понять, откуда он это взял — прибор для определения силы и направления ветра. Назывался он, вроде бы, анемометром[82].

Такая странная штучка со стерженьком, на котором то ли ложечки, то ли — лопаточки.

Я стоял на балконе и старался поднять эту хрень как можно выше. Мы жили на четвертом этаже, дом был старым, с высокими потолками, я до сих пор помню как адрес, так и номер квартиры:

314,

там просто была сквозная нумерация, во всех этих домах, когда мы с матушкой поселились отдельно, через два двора, то адрес был тот же, но под другой дробью, а номер квартиры —

27.

Так вот, я стоял на балконе и старался поднять эту хрень как можно выше. Как сейчас помню —

хотя на самом деле ни черта я не помню!

Просто размытая картинка осталась: торчу на балконе и держу в руке эту штуку, а дед стоит рядом и рассматривает циферки и буковки, показывающие скорость и направление ветра.

Почему–то до сих пор почти всегда он дует с севера.

А еще у нас дома был барометр, но давление тогда меня не волновало.

Это сейчас я знаю: если давление повышается — то мне будет плохо. А если наоборот — то неизвестно, хорошо или плохо, но скорее всего, что последнее.

Просто у меня такая хроническая наследственная болезнь — метеозависимость. Это когда тебя плющит на любое изменение в атмосфере. На дождь и на снег. На похолодание и на потепление.

Обычно все это безобразие предсказывают метеорологи, поэтому если их убить, то никаких предсказаний больше не будет, как — соответственно — меня не будет и плющить.