Полтора квадратных метра - [7]

– Говорят, вы поете хорошо, Матвей Спиридонович? – спросила Елена Александровна.

– Хорошо ли, плохо ли, но для вас спою, – решительно сказал Судаков.

– Для милого дружка хоть сережку из ушка, – ласково кивнул ему Павел Семенович.

Судаков сурово посмотрел на него, насупился и вдруг запел высоким легким голосом:

При бурной но-оченьки ненастной

Скрывался месяц в облаках…

Старуха Урожайкина враз посерьезнела и ждала нового куплета, глядя в пол; потом мотнула головой и с ходу влилась в песню, широко растягивая слова, играя переливами тоненьким чистым голосом, неведомо откуда взявшимся у этой плоскогрудой сумрачной старухи.

На ту-у-у зеле-е-о-о-ну-ю могилку

При-и-шла краса-а-а-вица в слезах…

В это время кто-то сильно постучал в дверь.

– В чем дело? – спросил Павел Семенович.

– Довольно! Отпелись… – раздался за дверью пьяный голос Чиженка. – Расходись по одному! Бить не стану… Или дверь изрублю, ну?

Он вынул топор из-за пазухи и несколько раз с силой провел лезвием по обшивке. Раздался сочный хруст раздираемого дерматина.

– Ой, не пускайте его! Не пускайте. Он зарубит меня! – вскрикивала Елена Александровна и стала делать так руками, вывернув ладони наружу, словно отталкивалась от кого-то.

– Отойдите от двери, или я вызову милицию, – сказал Павел Семенович.

– А я говорю, расходись! – и опять удар в дверь и треск дерматина.

– Ну-к, я пойду успокою его, – сказал, вставая из-за стола, Судаков.

– Он зарубит вас, Матвей Спиридонович! – ухватила его за руку Елена Александровна.

– Эй, обормот! У тебя что, денег много? – спросила Мария Ивановна, подойдя к двери.

– Все что ни есть пущу в оборот. Но и вам жизни не дам. Расходись, говорю! – кричал Чиженок.

Судаков все-таки открыл дверь и вышел.

– Ну, чего топором-то размахался?

Чиженок от неожиданности отступил шага на два:

– Га! Счастливая влюбленная пара… А ежели я по шее тебя топором? А?!

– Я вот вырву топор-то да тебя по шее.

– Ну, попробуй! Вырви… Давай! – Чиженок подходил к Судакову, но топор держал за спиной.

– А ты попробуй вдарь?! Ну? – ярился и Судаков.

Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на друга.

– Шшанок, – сказал Судаков.

– А ты кобель старый.

После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он с запоздалой яростью ударил в нее несколько раз топором.

– Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя. – Павел Семенович сорвался к телефону.

И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял за дверью тихо, слушал.

– Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где он? Куда звонить? Ах, черт… – кипятился Павел Семенович.

И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь забухало с новой силой:

– А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу…

5

Дежурил по милиции в эту ночь участковый уполномоченный лейтенант Парфенов. С вечера к нему зашел пожарный инспектор капитан Стенин:

– Вась, приходи после ужина в пожарку – с бредежком полазаем по запруде. Ночь теплая.

– А где бредень взял?

– Дезертир принес.

– Сам-то он будет бродить?

– Ну! Мы с тобой в бредне-то запутаемся. Он у него что твой невод – одна мотня десять метров.

– Тогда приду.

Дезертир считался лучшим рыбаком на всю округу. Мастерству этому он обучался поневоле. Многие годы рыбалка по ночам была его главным доходом.

Сперва Дезертир пропал без вести. В сорок третьем году по нему уж и поминки справили. Потом объявился живым… через двадцать лет. Все эти годы просидел он в собственном подполе. Не так чтобы просидел – работал по ночам, дом ухетал, двор, сено косил, рыбачил… Детей нарожал. А уж напоследок, осмелев, стал ходить в отхожий промысел. Благо что паспортов у колхозников не было. Кем назовется – за того и сходит. Пристал к одной дальней тумской бригаде плотников, с ней и ходил по колхозам – дворы скотные строили, хранилища, избы… Жил он на хуторе Выкса. До войны там было всего десяток дворов, а к шестидесятому году один остался. «Как, Настасья Гунькина там и живет? – сокрушались бабы из дальних сел. – Лес кругом да луга. В озерах одни черти ночуют…» – «Она с чертями и снюхалась. Третьего ребенка в подоле от них принесла».

Выдал себя Дезертир сам. Умерла мать у него. Пока ее обмывали да отпевали, он все в подполе отсиживался. Но, когда понесли на кладбище, не выдержал. Бледный, без шапки, раздетый – время было осеннее, ветреное, – он шел за ее гробом, бормотал деревянным голосом: «Прости, мать родная! Простите, люди добрые!» И всю дорогу плакал.

С кладбища сам пошел в Рожнов, в милицию. Настасья вопила по нем пуще, чем по умершей… «Хоть бы на поминки вернулся! Посидел бы с детьми напоследок», – упрашивала его Настасья. Но он был безответен.

В милиции дежурил как раз участковый Парфенов.

– Берите меня… Я дезертир.

Гунькин так и пришел без шапки, раздетый, с размазанными потеками слез по щекам.

– Какой дезертир? Откуда? – спрашивал его молодой лейтенант. – С трудового фронта, что ли? С целины?

– Нет, с настоящего… с германского.

– Да ты что, друг, пьяный, что ли?

Пока посылали бумаги в высокие сферы, пока ждали указаний, как быть с этим дезертиром, куда его девать, Гунькин с топором да рубанком всю милицию обстроил: и полы перебрал, и двери выправил, и переплеты оконные сменил. И даже начальнику квартиру успел отремонтировать.