Полтава - [9]

Некоторые хлопы спешили за советом к Журбе. На хуторе возле колодца, на чёрном пне, накрывшись кожухом, сидел старый человек с длинной трубкой под обвисшим усом. Разве это Журба, который хоть и сдирает с хлопов по семь шкур, зато может дать подходящий совет даже тогда, когда уже никто ничего не присоветует.

— Марко в руках у сердюков! — слышали хлопы неприятную новость и возвращались в свои подворья. Многим забота: чем уплатить чинш? У кого и есть деньги — тем тоже не легче: жаль отдать! А не уплатишь — Гусак при народе накажет. Как деда Свирида и Панька Цыбулю. «Кобыла» на майдане поставлена для воров, а выходит, для себя ставили? Смех. Сила у косоглазого. Гетман за Днепром. Наказной гетман Кочубей — тоже Бог весть где. И казалось бедолагам, что в недобрый час поманила надежда на волю...

Но возле Журбы оставались горячие головы, которые не хотели мириться с кривдой.

   — Гетман не ведает! Мы — гетманские! На что нам новый пан?

Панько Цыбуля тоже приковылял. Не сесть ему, потому больше всех прочих кричал, бегая со стоном вокруг сидящего Журбы:

   — Наши деды при Хмеле кровь проливали! Нужно требовать от царя, чтобы наши вольности подтвердил!

Молодые хлопцы — Степан громче всех! — поддерживали:

   — Вольности казацкие! Пусть гетман напишет царю!

Старые, осторожные, предостерегали:

   — Ходили к царю. Да где кости...

Отыскивались ещё более осторожные:

   — Тише! Царь кривды не допустит, известно, только как? Наврут паны царю, ещё и вина на нас. Пусть уж нашу церковь закончат — гетман приедет, тогда...

   — Э! Гузь и его свита могут ждать, их на «кобылу» не бросают!..

Но все несчастные, кажется, верили гетману. Многие из чернодубцев видели его собственными глазами. Он к простому люду ласков, лишь бы допустили... Не дураком сказано: не так паны, как подпанки...

Однако и горячие головы ничего не придумали.

Лишь после третьих петухов уснули пьяные сердюки на панском дворе да возле Гузева подворья. Больше всего их — при возах с награбленным добром.

Перед рассветом копной сухого сена вспыхнула корчма. На селе не ударили в било, никто не бросился тушить огонь, и даже Лейбиных криков не слышали — он не ожидал помощи. Только над чёрными деревьями яркими тряпками носились поджаренные птицы...

И когда всё притихло — задремали под насопленными стрехами ограбленные селяне. Месяц висел над Чернодубом чистый. Звёзды пылали таинственным светом. Жалобно выли псы.

Тогда и подкрались к хате-пустке проворные тени. Зашуршали о стены стебли сухого конского щавеля.

Завозился кто-то возле покрытых щелями дверей... Через месяц как раз переползала тучка...

Днём хата пригодилась: сотник закрыл туда связанного Марка Журбенка да ещё приставил для охраны двух дюжих сердюков. Пообещал: «За такую птицу будет гостинец от полковника Трощинского!»

Сердюки-охранники пили водку да резались в подкидного, не соблазняясь грабежом, пока измученный Чернодуб не прикрылся прыткими весенними сумерками. Из корчмы долетела песня. Стражи подумали: куда в беса денется связанный? Не колдун. А колдун — так не устеречь. Превратится в воробья и только пискнет над твоею головою. А разве вдвоём всласть напьёшься? Для попойки нужно товарищество. Двинувшись в путь, они не рассчитали сил, уснули под забором. И сотнику некогда проведать сторожей, сам упился в доме у Гузя, которого решил и дальше иметь экономом уже в своём поместье...

Звякнул замок, падая на твёрдую землю. Одна тень протиснулась внутрь, вторая — наружу. Через мгновение из хаты вышел Марко Журбенко.

   — Ну, Степан, — послышался промерзший голос. — Ну, брат... И оружие моё принесли, и коней привели. Деду Свириду тоже спасибо...

Под тынами ворчали собаки, когда казаки спускались в овраг. Степан подавал голос — собаки с визгом припадали к сапогам, щедро вымазанным жирным смальцем. В овраге смутно различались привязанные к вербам кони.

   — Сердюцких не прихватить? — прошептал Степан. — Я своего выкрал... А можно... Они стерегут награбленное, а коней не очень...

Степан, уже с дедовской саблей, с пистолями за поясом, — решительный.

Петрусь подбежал к коню, взятому из отцовской конюшни.

   — Мы не воры!

   — Придёт и наше время, хлопцы! — сказал Марко уже из седла. — Айда!

Конь под запорожцем встряхнулся. Другой, в поводу, тоже застоялся в отцовской конюшне, куда ещё не посмели заглянуть сердюки, — обрадовался и хозяйской нагайке. Потому что за её ударами — вольный бег! Марко направил коней к плотине, уверенный, что хлопцы не отстанут.

Они не отстали. Месяц над головою — как острая сталь. Хоть бы лёгкая тучка на него. При таком сиянии издали приметишь всадника. Видна даже та борозда, которую днём проложили гетманские работники. Но, к счастью, никто не встретился ни на дороге, ни на плотине.

Остановились за рекою, на высоком берегу. Вдали рисовалась церковь. В красноватом месячном свете прищуренные Марковы глаза сделались по-звериному хищными, узкими, как у природного татарина. Он всматривался туда, где оставался Чернодуб. Петрусь отгонял воспоминания о встрече брата с Галей, только в памяти упрямо сияла стежка над глубоким оврагом, краснело монисто на тонкой девичьей шее, чернела густая коса.