Польский рассказ - [50]

— Значит, все-таки женщин? — прервал меня мой собеседник.

— В конце концов все сводится к этому главному началу, этому первичному раздвоению мира, которого нельзя объяснить: самец и самка. Небо — могучий Юпитер, а земля — Гея, и с тех пор все на свете расщеплено на две стремящиеся друг к другу половины. Бессмысленно стремящиеся друг к другу. Два тела.

— Два тела?

— Иногда одно. Красивое, сильное, созревшее тело. Засунутое потом в деревянный ящик и гниющее там, как ненужный хлам, как зловонная игрушка, как кости, которые потом растаскают собаки…

При слове «собаки» пудель поднял голову, насторожился, но потом тут же успокоился. «Нет, пожалуй, это не обо мне», — казалось, подумал он.

— К тому же, — продолжал я, — в земле эти прекраснейшие тела превращаются в азот. Распадаются на элементы и изменяются в вечном круговороте. А дома, мосты, машины все стоят и все перемалывают. В зыбкую, неуловимую пыль они превращают человека, время, пространство. В вечной гонке в никуда вращаются колеса динамо-машины, колеса мельниц, колеса локомотивов. И что можно с этим поделать?

— Человек рядом с машиной вызывает не только жалость, но и беспокойство. Однако самое страшное, по-моему, то, что может сделать один человек другому, — сказал незнакомец.

— Бесспорно. Знаю. Это было хуже всего. Нагой, униженный человек, страшный и жалкий, но и тот был страшен и жалок только в душе. Оба кричали от страха, и тот и другой, оба извивались от боли, и тот и другой.

— Этого нельзя сравнивать, — покачал он головой.

— Да, но все-таки как-то приходится сравнивать, чтобы понять, а то все это накапливается, разбухает, гнетет душу. И никто не может сказать: я не хочу помнить об этом. Все помнят, каждый должен помнить. Эти горы костей и пепла давят на нас, как настоящая пирамида; нет, эту тяжесть невозможно вынести. Говорят: люди, люди. А люди убивали, а потом пьют кофе, а люди умирали, а потом едят помидорный суп. Нет, с этим невозможно примириться.

— Не надо об этом думать. — Человек, сидящий напротив, протянул мне руку, словно хотел помочь. Но мне не нужна была помощь.

В этот момент пудель перешел от двери к печке, сел на задние лапы и как-то жутко завыл.

— Он боится, — спокойно сказал незнакомец. — Но это ничего.

Пес положил голову на передние лапы. Но не спал. Его била дрожь.

— Дудек, не бойся, — произнес незнакомец, — так надо.

А потом обернулся ко мне.

— Знаете, — сказал он, — иногда, когда я вижу хорошую картину, мне кажется, что я слышу такой же вой. Хорошая картина должна выть. Без страха нет искусства.

— Странная теория, — удивился я.

— Нет, нет. Совсем не странная. Без страха искусства нет. Без страха перед жизнью или страха перед смертью. Хороша только та абстракция, которая воет. Только по этому признаку ее и определяешь.

— В таком случае каждая вещь должна выть.

— Каждая хорошая вещь.

— Я с этим не согласен. Лучше сказать — не согласен на это. Я не хочу выть. Это бесчеловечно.

— Не хочешь выть? А ты сидел когда-нибудь перед зеркалом? Вот, например, побреешься и сидишь дольше, чем надо. Смотришь на себя, видишь, глаза, губы, нос, уши. И думаешь: через несколько лет, несколько месяцев, а может быть, несколько недель — все это станет горстью праха. Ведь приходят такие мысли, верно? И что остается делать, как не завыть? Посмотри на этого пса, он воет.

Но Дудек не выл. Он лежал в какой-то странной позе. Уткнулся носом в передние лапы, задние подтянул под себя и, казалось, глубоко задумался, словно бы полностью погрузился в какие-то собачьи несобачьи думы.

— Дудек, что с тобой? — спросил я.

— Оставьте его в покое, — как ни в чем не бывало продолжал мой собеседник, — не надо ему мешать. Он внутренне притаился и воет. Только в душе, этого не слышно. Собаки похожи на людей.

— Но ведь он ничего не знает о возможной гибели жизни на земле, — заметил я.

— А ты знаешь что-нибудь о погибели мира? Можно ли представить себе, что жизнь исчезнет полностью? Что не останется какая-то частичка, какое-нибудь нейтрино, нейтрино мысли или чувства, частица травы, частица рыбы? Нечто такое, что начнет активно действовать, расти, соединяться или размножаться и снова из небытия превращаться в жизнь. Можно ли вообразить себе нечто более прекрасное? Над мертвым шаром снова красные зори новой жизни. Первая черная вода…

— И дух носился над водою…

Тут собаку, которая сейчас была похожа скорее на фигурку из черной глины, стала трясти какая-то уж очень неприятная мелкая дрожь. Мне стало совсем не по себе.

— Дудек, — спросил я, — что с тобой?

— Оставьте его в покое, — снова вмешался незнакомец, — вы ему ничем не можете помочь.

Я пожал плечами.

— Так нельзя, — сказал я.

Мой хозяин повернулся к дрожащему всем телом животному.

— Спокойно, песик, — сказал он нежно.

Пес поднял голову. Никогда в жизни я не видел такого выражения на собачьей морде. Он как будто бы кротко улыбнулся, обнажив коренные зубы. В этой улыбке было и безмерное смирение, и стремление обрести внутренний покой. Он как будто говорил: дайте же мне спокойно умереть, смерть — это только мое дело. И он снова положил голову на передние лапы, еще больше втянул ее в ошейник, став от этого маленьким и совсем уж ненатуральным.