Польский рассказ - [48]

Пес, который привел меня сюда, положил передние лапы на мои колени и спрятал морду ко мне под мышку, как раз возле сердца. Он то и дело деликатно покусывал мою одежду, как будто бы искал блох. Это была его ласка. Он хотел утешить меня.

— Человек постепенно обо всем забывает, — сказал незнакомец. — Еще недавно я не мог спокойно слушать пение петухов. Оно напоминало мне далекое детство, запах деревенской телеги, раннего утра, прибитую росой придорожную пыль, сестру, но больше всего мать. А теперь пение петухов мне уже ничего не напоминает, даже образы прошлого стерлись в моей памяти, ничего не осталось. Еще немного — и петухи перестанут петь. А может, они уже и не поют? Кто слышал теперь пение петухов?

— Признаюсь, не слышал, — ответил я.

— Вот видите. У моей сестры должна была быть свадьба. Ожидали гостей на двенадцати подводах. На первой — молодые и я, на второй — музыканты. Но свадьба не состоялась. Ее просто не было. Понимаете? Впрочем, сейчас даже в деревне ездят только на машинах. И обязательно на черных «Волгах». Иначе нельзя.

— Да, я слышал об этом, — подтвердил я.

— Я на свадьбы не хожу. Но, скажите на милость, разве смогут музыканты играть, если их посадить в черные «Волги»? Их все равно не будет слышно. Свадьба без музыки. Немыслимо!

— Я тоже не хожу на свадьбы, — заметил я. — А они еще бывают?

— Говорят, бывают. Только не понимаю зачем. Музыки не слышно, кони не фыркают. Пыли нет. Помню, однажды под Добешковом опрокинулась коляска со сватами. Что тут было, помилуй бог! — Незнакомец расхохотался, даже зубы его сверкнули. — Вот было зрелище. Но это давно было. Лет пятьдесят тому назад.

— Возле Добешкова? Это там, где в восемьсот шестьдесят третьем бились повстанцы?

— Может быть. Да, да. Но об этом я позже узнал, а до этого Добешков был для меня всего лишь лесной кордон. Там жил молодой лесничий, высокий, красивый парень. Молоко на губах еще не обсохло, а лихой-то был. За женой одного офицера бегал. Красивая была дамочка, лань, да и только. А сейчас офицеры женятся?

— Наверное, женятся.

— Да. Только сейчас ни об одной офицерской жене не услышишь, что она красивая и по улицам шляется… Раньше офицерские жены в санях катались.

— В санях? И колокольчики звенели. Как это они назывались? Кажется, бубенцы.

— Бубенцы. У моего приятеля были такие просторные сани с волчьей полстью. Сядешь, бывало, — и будто в яму проваливаешься, а кони с места как рванут — и сразу же этот неповторимый звон бубенцов. Дзынь-дзынь-дзынь. И ничего другого не слышно. Только комья снега ударяют о передок саней. Вот это музыка.

— Снег теперь плохой. Вывозят.

— Целые грузовики снега. Как если бы воду морскую или воздух вывозили. Снег вывозить — это все равно что хлеб в окошко выбрасывать.

— Ну да, — согласился я, и снова что-то сдавило мне сердце.

Я задумался на минуту.

— Так воплощается культура, — сказал я. — А в любом воплощении есть какая-то безнадежность.

— Это верно, — заметил незнакомец. — Вы были в Байрейте?

— Нет, не был, — ответил я.

Конечно, я там бывал. Только постеснялся признаться. Мне показалось, что незнакомцу из дома-овина мои рассуждения о вагнеровских спектаклях покажутся страшным снобизмом.

— А я был, — признался тот. — Нет ничего более ужасного, чем сценическое воплощение шествия Парсифаля с Гурнеманзом из лесу к святыне Грааля. Но когда я слышал исполнение того колокольного звона на рояле в салоне одного дома, которого давно уже нет, от него не уцелело ни кирпичика, ни доски, да и ни одного человека из того салона нет уже в живых, когда в открытое окно врывались теплые потоки августовского воздуха и кто-то играл это шествие, боже мой, музыка эта казалась мне прекраснейшей в мире, и я мечтал воплотить ее на сцене.

— Не нужно воплощать.

— Нет, в этом вы не правы. Воплощать можно и нужно. Там, тогда, в этом августовском воздухе предо мною возникали какие-то элементы великолепного, непреходящего воплощения. Казалось, сам воздух дрожал, как колокола Парсифаля, а звон расплывался. Любое воплощение в конечном счете бренно, и все на свете — лишь кружево, сплетение тех или иных преходящих воплощений. Постарайтесь это увидеть, и вы убедитесь, как это прекрасно.

Мне представилась мерцающая водная поверхность. Хорошо знакомый вид из окна дома моего детства (этого дома тоже давно нет) на освещенный солнцем пруд, наполненный миллионом звездочек, которые сверкали и играли, переливаясь в солнечном свете. Сколько раз я уже говорил об этом.

— Да, это прекрасно, — сказал я, — только хотел бы я знать, какое это имеет значение?

— Значение? — серьезно заметил незнакомец. — Быть может, это только потому и прекрасно, что не имеет никакого значения.

— Ну, нет, — поспешно возразил я. — Дело не в этом. Все это прекрасно хотя бы потому, что существует. Ну а зачем вообще что бы то ни было существует?

Сидящий напротив меня старик задумался.

— А действительно ли все это существует?

Я засмеялся.

— Существует. Даю вам честное слово!

— Вы говорите, как тот поэт о стихах, — улыбнулся мой незнакомец, — может, это и так.

— Хаксли, — сказал я, — утверждает, что последние квартеты Бетховена доказывают существование бога. Почему же в таком случае нельзя сказать, что стихи — доказательство существования мира? Наверно, можно.