Польский рассказ - [36]

Вы можете сказать — «пичужка, мол», и всякое прочее, но я вам точно говорю, что пичужка к этому времени у меня уже начисто из головы выветрилась. Это надо понять, что я должен был говорить каждому старику: «Гутен таг, герр Гроссвальд!», а как же иначе, иначе никак было нельзя, да и они ничуть не удивлялись и не выказывали недоумения. Кого же тут винить и за что? Но всего хуже то было, что, кроме нас, — значит, меня и этих самых Гроссвальдов, никогошеньки на дороге не было, да и в окна, я говорю, никто не выглядывал — все окна были слепы, без всяких занавесок и цветов на подоконниках.

Опомнился я, когда разминулся со мной последний старик и впереди их вроде не было больше видно. Что я тогда пережил… не знаю, как и сказать. Верно, зайчишка, уйдя от погони, то же испытывает, когда сидит, весь дрожа, и только стрижет ушами.

Остановился я, оглянулся назад. Все в полном составе. Идут себе вразброд, кто посредине дороги, кто по обочине, мужчины все представительные, с палками в руках, в высоких сапогах, в куртках болотного цвета. Но чему я всего больше удивился, так это тому, что они ничуть не торопились, а, наоборот, шли себе по белой дороге неторопливо, вышагивали чинно, не нарушая между собой дистанции, но, надо признать, походка у каждого была своя. Шли они не в ногу, но все будто связанные невидимой нитью, так и двигались вниз, в сторону деревни.

Не могу сказать точно, сколько их там было, — мне и в голову тогда не пришло их пересчитать, но так я сейчас себе прикидываю, что было их не меньше восьми. А может, и девять? Что за наваждение! Конечно, мне доводилось иной раз встречать их у нас в деревне, но самое большее двух-трех. Случалось и в лесу иногда встретить двух враз и вежливо их поприветствовать: «Гутен таг, герр Висенштраль!» или: «Гутен таг, герр Винтербах!», поскольку я тогда думал, что для них важно, чтобы их по фамилиям величали. Но это мне прежде так казалось, теперь-то уж нет. Теперь они меня больше не проведут, теперь я им всегда буду говорить только «гутен таг».

Однако погодите… У одного из них был рюкзак. Да, теперь я припоминаю — один был с рюкзаком. Вот тебе и на, просто удивительно, столько прошло времени, а я теперь только вспомнил такую деталь! Точно, точно, у одного из них — ну ясно, тоже с палкой и тоже в высоких сапогах, — как раз у того, что шел серединой дороги, был тощий такой, похожий на мешок рюкзак. Как сейчас его вижу. Значит, дело не так уж плохо, как мне поначалу казалось — один-то все-таки чуть отличался от остальных.

Перевод В. Киселева.

Януш Гловацкий ЯРЕК С ОДИННАДЦАТИ ДО ЧАСУ

К одиннадцати я устал бродить по улицам и завернул в институтский двор, прямо-таки парк. От ворот расходятся аллейки к нескольким зданиям. Я уселся в самом центре подле главной аллеи, перед главный зданием, чтоб хорошо все видеть и чтоб самому быть на виду. Сидеть вообще-то мне не так приятно, как ходить, потому что остаешься на месте, ни поспешить, ни вообще изменить что нельзя, да и просто мне приятно ходить, раз я высокий, хорошо сложен и понимаю — когда иду, мне это идет. Пригревало солнце, я даже снял куртку и закатал рукава у свитера. Руки мои смотрятся отлично, крепкие да загорелые. Еще проверил, что стало с прической за то время, как я вышел от Евы, и остался вполне собою доволен. Стал рассуждать, сесть ли мне лицом к главному зданию или же к воротам. На скамейке сижу я один, так что полная свобода выбора. Расположился наконец на том конце скамейки, что ближе к воротам. Я прикинул, что больше народу входит, чем выходит, а кроме того, всегда можно поменять позицию. На скамейке справа сидит какая-то девица и глядит в ту же сторону, куда и я, развалюсь поудобней и обмозгую то да се, коли уж никто не отвлекает. Времени у меня вагон, даже больше обычного, можно посидеть и понаблюдать хоть до обеда, а можно вернуться и с Евой помириться, с той, от которой ушел поутру, а можно еще походить, на улице с кем-нибудь встретишься да поговоришь, а можно пристать к какой девице и домой ее зазвать, а не то пойду домой один, сяду в кресло, порисую… До чего люблю рисовать! Хоть ничего путного у меня не получалось, а удовольствие огромное. А можно бы засесть за работу по истории, за дипломную — «Польско-литовские отношения в XIV веке», или же пойти в университет и попросить, чтоб тему заменили на какую-то другую. А еще можно подзаработать, если одному тут графику обложку придумаю. Будь потеплее, и выкупаться можно б. А была бы суббота или воскресенье, можно куда больше всяких разностей затеять, но про них надо сразу запретить себе думать, покамест лишь вторник, и те рассуждения лучше оставить на потом. А кабы я был дома и сидел в кресле, можно было б дождаться звонка от Госи, с которой я позавчера познакомился и условился, что она мне сегодня утром позвонит. По-прежнему никто не проходил. Я развалился пуще прежнего и глаза призакрыл от совершенного удовольствия. Глаза, однако, потом открыл, и говорю себе: если в течение ближайших пяти минут внезапно случится нечто важное, то этому я посвящу себя до конца, возьму себя в руки, куплю себе плащ, у меня на это и деньги отложены, и я уж даже один присмотрел — длинный, широкий, на подкладке, а вдруг чувствую беспокойство: не продали ль часом тот плащ? И я еще глубже задумался, тем более что ни души кругом, старикан с газетой, через три скамейки от меня, не в счет. Но вот идет кто-то высокий в очках. Влепил бы он вдруг пощечину той дивчине на соседней скамейке; хоть ничего не обещает такого поворота событий, шансов никаких, я на всякий случай подобрался весь и напружинился. Случись оно, подошел бы я невзначай, тихо, извинился б и вмиг вдарил его по башке. Высокий в очках уже прошел, но я на всякий случай пригляделся к девице и был утешен тем, что она отнюдь не безобразна. Любопытно, как бы она себя тогда повела. Я уже к ней развернулся, ноги вытянул, руки на груди скрещиваю и думаю, что она либо заплакала б, либо закричала, или же смолчала бы. Чтоб дать по морде — это на нее как-то непохоже. Конечно, могла бы и съездить мне; и с ходу я стал соображать, как бы я себя тогда повел, но ничего путного не приходит в голову, потому как наверняка не съездила бы. Она была бы мне благодарна; взял бы я ее за руку; а тот высокий очкарик останется с носом. Стукнуть его еще разок или не стукнуть, это уж как ситуация подскажет. Гляжу на часы, из пяти этих минут успело пройти три, и подумал я: вот попадет кто-нибудь на этой улице под трамвай, я подбегаю, останавливаю машину, отношу в нее того человека, везу в больницу, извещаю его семью; только знаю я, что с этой скамейки улица и не видна и вообще по ней трамвай не ходит. Так, пять минут миновало. Еще подумывал я, что девушку эту можно зазвать к себе, угостить чаем с лимоном и больше ничем, лишь разговорами интеллигентными, сама она на вид интеллигентна, а потом проводить до ее дома, а потом на лестнице вдруг повернуться и сбежать вниз. То ли окликнет она меня, то ли нет. Если окликнет, можно бы вернуться за ней и вместе идти плащ покупать. Хотя, собственно, если и окликнет, ничего особенного не воспоследует, потому как вечером надо опять быть у Евы, терять ее я не хочу. Девица поглядела на меня, а я усмехнулся — не знает ведь она, в каких со мной побывала переделках, иначе тоже б посмеялась. Должен я, ясное дело, ей нравиться, выгляжу хорошо и сижу эффектно. Тут она мне улыбается, но я соображаю, что пора вернуться домой и дождаться звонка Госи, у которой муж и ребенок и которой я так понравился. К примеру, можно бы приказать ей, чтоб развелась, и пошантажировать, что мужу все расскажу — попозже, конечно. А ну как она за это ухватится, впрочем, едва ли. Ева на такое способна, а она нет. Будь я уже дома и поджидай у телефона, можно бы по такому случаю пописать маленько ту работу, для которой мать разложила мне книжки на столе.