Польский рассказ - [28]

— Капрал-подхорунжий Сверк, — сухо говорит майор, морща лоб, точно от внутреннего усилия, — отвечайте в последний раз. Мы воюем вместе уже довольно давно, поэтому я полагаю, что вы хорошо понимаете значение данных здесь показаний. Речь идет о выяснении правды — правды, касающейся смерти товарища.

Он умолкает на мгновение, чтобы из-под насупленных бровей украдкой глянуть на сидящего перед ним подхорунжего. Встречает холодный, удивительно ясный блеск его глаз цвета алюминия. Майор отводит взгляд.

— Капрал-подхорунжий Сверк, вы несете ответственность за судьбу раненого товарища. Как это случилось, что у немцев был обнаружен зверски изуродованный труп подхорунжего Жельбета?.. Жельбет не был способен бежать или защищаться. Он находился полностью на вашем попечении. Вы знали, что немцы делают с ранеными. У вас не могло быть ни иллюзий, ни сомнений. А кроме того, был приказ, именно поэтому отданный приказ: в безнадежных ситуациях — добивать раненого. Мы не хотим возвращаться к анализу уже столько раз обрисованной вами ситуации. Мы все согласны с тем, что у раненого не было никаких шансов, никакой надежды на спасение. Но именно поэтому… Был приказ. Вы не выполнили приказ. Почему? Прошу записывать, поручик.

Сидящий рядом офицер склоняется над блокнотом.

— Не выполнил, — громко произносит Сверк.

Скрипит карандаш поручика, из расположения обоза доносится фырканье лошадей. Комарик, сверкающий на солнце, как крошка станиоля, с тонким, заунывным писком кружит над головами сидящих.

— Не понимаю вас, странный человек! — Майор вдруг сбивается со своего сухого, невозмутимого тона, которого так долго придерживался с предельной суровостью и, как бы отринув зловещую атмосферу военно-полевого судилища, выскакивает из-за судейского стола, хватает Сверка за плечи, пытается встряхнуть его. — Ведь вы же представляете, что значит отдать раненого, беззащитного человека убийцам и палачам, которые не считают нас солдатами и регулярными частями? Он был без сознания. Сами говорили, что он был тогда без сознания.

— Да.

— Один выстрел, — продолжал майор. — Ведь он бы не знал, что это вы, а не немцы. Если у вас были какие-то предубеждения или угрызения совести, если не могли смотреть ему в глаза, то, черт побери, вы даже не обязаны были смотреть. Он был без сознания. Без сознания! А ведь могли бы избавить его от страшного пробуждения и чудовищных мук. Его разрывали грузовиками… И, в конце концов, именно для успокоения совести был отдан приказ. Не вы его отдавали. Вы солдат, и ваш долг неукоснительно выполнять приказы.

— Есть приказы, — с усилием отвечает Сверк, — которые невозможно, — он быстро поправляется, — которые нельзя выполнять.

Карандаш поручика со скрипом строчит по бумаге.

— Хотите еще что-нибудь добавить? — спрашивает майор, и голос его словно бы осекается.

— Нет.

— Эх, какой же ты лопух! — сказал старшина, командовавший конвоирами, прихлопнув наконец настырного комара на своем багровом лбу, покрытом белыми морщинами, в которых теперь заблестели капли пота. Казалось, его осенило гениальное открытие. — Если уж так было, то какого дьявола все выложил? Мог бы сказать, что пристрелил его или что уже отдал концы. Ведь немцы и покойников разрывают, чтобы не хоронить, или вешают воронью на растерзание. Не было бы невыполненного приказа и разбирательства. Нет же ни одного свидетеля. Сам говоришь, что этот мужик дал деру первым…

— Это страшнее всего, — проговорил Сверк тихо, словно самому себе. — Я не убивал, но именно я и убил его. Я обрек его на предсмертные муки. Я его разорвал… Не убивать и быть убийцей… Не сделать того, что тебе противно… Я, понимаешь ли, не мог выстрелить в раненого человека, брата, для которого был единственным спасителем, безоружного, смотревшего на меня как беспомощный, сучащий лапками, подслеповатый кутенок смотрит на мать, — ничего не сделать и быть зверюгой, палачом, архиубийцей. Если бы он сам застрелился… А его угораздило потерять сознание! Будь проклято время, которое только это и оставляет человеческой совести.

— Вечно оно так, — замечает старшина. — Бедой оборачивается то лучшее, на что человек способен.

Перевод М. Игнатова.

Леон Вантула ВЕЧЕРНИЙ ВИТРАЖ

— Смешно, а? — говорит Рыжий. — У меня же голоса нет, я петь не могу.

Рыжий лежит на своей койке, на животе у него разложены бумажки. Он берет их поочередно и читает прищурившись. Свет у нас хороший: возле каждой койки стоит лампа с кремовым абажуром, и все четыре горят. Да еще с потолка свисает большущий матовый шар. На прошлой неделе в нем перегорела лампочка, а так как все мы чертовски ленивы, белый шар и сейчас не светится. Впрочем, благодаря этому в нашей комнате особенно уютно.

У Рыжего просто слабое зрение.

— Спой, Рыжий. Что-то давно мы не смеялись.

Это Грегор. Вообще-то он Гжегож. А захотел, чтобы его звали Грегором, — ему понравился актер с таким именем в одной американской картине.

Его койка стоит у двери. Я-то знаю, что входить в нашу комнату надо осторожно, и товарищи, с которыми я живу здесь, знают, а вот чужие открывают дверь наотмашь и лупят ею о койку Грегора. Когда Грегор в комнате, он всегда говорит: «Вот чертова дверь!» Всегда. Стоит только хлопнуть дверью об его койку.