Польский рассказ - [30]

И вдруг… Грегор уходит.

Расстаются люди, недолго жившие вместе в доме отдыха, в больнице или еще где-нибудь. Но там — дело другое. А здесь, у нас, каждый живет вроде бы не сам по себе, а как часть чего-то целого…

— Это что, хохма? — неуверенно спрашивает Рыжий.

Я вижу, что он опустил глаза. Как будто его не интересует, что ответит Грегор. А Грегор отрицательно качает головой. Значит, пересилил себя. Вообще-то я должен радоваться тому, что сказал Грегор. Ведь это из-за него я так зорко следил за старым Завадой.

Грегор.

Когда-то, едва успев появиться здесь, он схватился с кем-то в поножовщине. Отсидел за это. Вернулся. Потом пил. Ужасно тяжело было к нему привыкать. Когда вышли деньги, залез к Рыжему в бумажник.

Конечно же, это Рыжий сделал из него человека, хотя как раз за время «индивидуальной выучки» Грегор и наградил дочку Завады ребенком. А может быть, именно это и изменило Грегора?

Пожалуй, произнеси я сейчас «Гжегож», он не рассердится на меня. Гжегож — вполне приличное имя, есть в нем что-то честное и простое, тогда как Грегор — очень уж манерное.

— Я женюсь на Веронке, — произносит он после долгого молчания. И глубоко затягивается сигаретой, а я невольно следую его примеру.

— Ну что ж, когда-то же надо было.

Это Рыжий. Грегор поворачивает голову и с минуту смотрит на него. Да, многим обязан он Рыжему.

— Надо было? А я принуждения не выношу. Выжидал. А теперь вот сам хочу.

— Так ли уж это важно: хочу? — спрашивает Рыжий.

Я пытаюсь смягчить разговор.

— Девчушка рада будет, — говорю я.

Тут Грегор поворачивает голову в мою сторону. Губы его растягиваются в улыбке.

— Мариоле уже два года. — Голос у него тихий и даже как будто растроганный.

— С каких это пор ты такой добренький?

Снова минутное молчание.

— Столько времени жил с болванами. И сам оболванился, — отвечает Грегор и наконец разражается смехом.

Мне хочется включить радио. Дразнит музыка, залетающая в окно.

— Может, обмоем это дело? — спрашивает Рыжий, думая о разлуке.

Я смотрю, как Грегор встает из-за стола, как подходит к своей койке. Все его движения удивительно ловки. Как-то, еще в том забое, над нами выбило крепь. Грегор шарахнул меня так, что я отлетел. Сам он, казалось, не успеет выбраться. Успел. Он стоял в сторонке и даже не дрогнул, когда порода вдруг обвалилась с кровли.

Грегор достает из тумбочки три бутылки вина. Мне хочется смеяться.

— «Лакрима». Это уж ради тебя, — говорит он Рыжему. — Иной раз я просто понять не могу, чего ради с тобой знаюсь?

Рыжий уже сидит у стола. На нем только одна туфля, другая где-то затерялась. Рыжий — инженер-механик. Живет с нами с того времени, как умерла его мать. Он здешний. Рыжий не пьет водки, только вино. Вот и мы, пропади оно пропадом, приучились пить вино.

— Слушай, Рыжий, — говорит Грегор. — Я знаю, ты будешь петь.

Завтра День шахтера.

Я открываю первую бутылку. Мы разливаем вино и минуту любуемся его золотистой игрой.

— Ну, за нашу холостяцкую жизнь!

— Накрылась она, граждане! — говорит Грегор.

Мы пьем до дна. Все имеет свой конец, все. Берем по сигарете. Грегор подает прикурить дрожащей еще рукой, мне даже не по себе оттого, что он так, по-бабьи, раскис.

Грегор тянется за бумажками, на которых записаны песни. Мы просматриваем их. Рыжий молчит, глядя на свои обгрызенные ногти.

— Слушай, может, выучим вот эту? — предлагаю я Рыжему.

— А что это?

— «Шахтерский род, живи вовеки…»

Рыжий отмахивается, как от мухи. Верно, думает, что я собираюсь в полный голос прочитать весь текст.

— Это же гимн. Гимн и так каждый может спеть.

— Ты-то сможешь, но из тех четырехсот, что живут в нашем доме, немногие знают этот гимн. Даже и не ведают, что есть у них такой. А вот «Пангахо», «Буона сера» или «Алабаму» — поют. Правду я говорю?

Я уверен, что говорю правду. И чувствую от этого некоторое внутреннее удовлетворение. Ведь я сюда, что там скрывать, явился позже других. Меня называют «Свистуновский» или «книжный червь», потому что я либо свищу, либо книжку читаю. Пусть их думают про меня что им заблагорассудится. Я тоже приехал сюда больше из любопытства, чем из нужды. Клондайк. Так говорили: Шленск — это польский Клондайк. А я читал о настоящем Клондайке и теперь познаю Шленск. А что, жизнь тут вполне нормальная, и если нам чего недостает, так только солнца. Для Шленска надо соорудить огромное солнце, чтобы светило и днем и ночью.

— А зачем они эти бумажки раздавали? — спрашивает Грегор.

Ему хочется поговорить. О чем угодно. Еще сегодня и завтра. Потом Грегор переберется в поселок и будет спать с Веронкой. Не упустил ли он чего-нибудь из-за этого упрямого выжидания? Столько ночей… А интересно, повторит Грегор когда-нибудь это свое «я никогда не буду шахтером»?

— Это доказывает, что в горном деле сегодня дела лучше, чем вчера. Ренессанс, понял? Когда находится время возобновлять традиции — это хорошо. Песни, плюмажи, теплые чувства — все это имеет прямое отношение к слову «братство». Шахтерское братство, рука об руку.

— В этом есть смысл, Грегор, — подхватываю я слова Рыжего. — Помнишь? Когда над нами крепь села, ты шарахнул меня так, что в глазах потемнело. Если б не ты, остался бы я в том забое.