Польский рассказ - [15]

Перевод К. Старосельской.

Хелена Богушевская ДАНУСЯ-СОЦИАЛИСТКА

— А кто вам дал мой адрес? — помолчав секунду, тихо спросила Дзерлацкая, наклонившись в углу комнаты над кадушкой и накладывая капусту в мою кастрюльку.

Я стояла посередине, промокшая, с сумкой и сеткой, откуда торчал длинный батон, и старалась вспомнить: в лавке у Яськовской? Или у Войцешкевича?

— Вспомнила наконец! Это у Малиновских, где я брала муку. Там мне сказали, что у вас хорошая капуста, что вы заквасили целую кадушку на продажу, только немцы забрали женщину, которая должна была вам помогать. А может, мне сказал об этом Ягодзинский?

Дзерлацкая молчала и не оборачивалась. Девочка около окна тоже словно замерла и не смотрела в мою сторону. В моей фразе ощущалась какая-то неловкость.

Дождь хлестал в стекла. Да, неприятно…

Дзерлацкая наконец выпрямилась и повернулась ко мне — бледное лицо, спутанные очень темные, почти черные волосы. Она заговорила неторопливо, явно обдумав ответ:

— Никто ее не забирал. Просто она заболела.

Похоже, она говорит неправду. «Зачем?» — подумала я настороженно. Она подошла ко мне с кастрюлькой, полной капусты, — высокая, худая, вблизи было видно, какое у нее измученное лицо. Моя неприязнь исчезла — эта женщина показалась мне симпатичной, особенно ее глаза в черных ресницах, странно светлые, словно от бесконечных слез. Меня удивил ее быстрый взгляд на девочку, которая по-прежнему молча сидела за столиком у окна. В довольно большой, но мрачной комнате был только этот столик, табуретка, стул, около стены кровать, в углу бочка, какие-то свертки, узлы. Неуютно…

Дождь то утихал, то усиливался. Выйти на улицу просто невозможно.

— В таком городишке, видно, люди все друг о друге знают. Болтают… А мы здесь даже и не знакомы ни с кем… — на сей раз дружелюбно заговорила Дзерлацкая.

Взглянув на залитые дождем окна, я поспешила поддержать беседу. Дзерлацкая рассказала, что все свои сбережения истратила на эту бочку капусты и на весы, чтобы открыть лавчонку. Оказалось, она, как и мы, приехала из Варшавы, и ей с трудом, за большие деньги удалось снять комнату у Ягодзинского; в комнате и теперь холодно, а что же будет зимой.

— А вы далеко живете? — заинтересовалась она вдруг моей особой. До сих пор говорила только о себе.

— На даче. С час приблизительно отсюда, — ответила я и вздохнула: надо идти, а дождь льет, на улице грязь, опускаются ранние сумерки.

— Это в сторону Буга? — оживилась Дзерлацкая.

— К Бугу?.. Да. Только до Буга еще далеко. Километра четыре-пять, — ответила я, размышляя, идти ли мне сразу или переждать самый ливень. Пожалуй, лучше переждать. Только кончится ли он?

— Это туда ходят в «рейх» покупать или менять продукты? — вдруг заинтересовалась моя собеседница.

Девочка тоже подошла ближе и беспокойно прислушивалась. Вопрос был явно важен для них. Я рассказала, что несколько женщин по соседству с нами ходят за Буг. И мужчины. Приносят крупу, муку, постное масло, иногда даже сливочное. Неплохо зарабатывают.

— А вы были там когда-нибудь? — У девочки был высокий голосок, как у маленького ребенка, но глаза серьезные, взрослые, даже проницательные, светлые-светлые, в черных ресницах, как у матери. — Расскажите!

— Приходилось и мне… К сожалению, распродавала только собственные вещи… Но кое-что пришлось повидать.

Теперь мы втроем стоим посреди неприглядной, почти пустой комнаты. По углам сгущаются серые сумрачные тени. Дождь затих, почти перестал. Надо бы идти…

Но в пристальном взгляде матери и дочери светилось нечто такое, что заставило меня поведать о притягательных «рейсах» за Буг; меня тоже увлек рассказ об этом страшном Буге: да, да, река широкая, разлилась в ивняке, сразу за деревней Ополе. Немногие дома тянутся вдоль единственной песчаной дороги, а за домами раздольные поля, ивы, и рядом — Буг. Из окна видно, как ходят караульные… Самый злой — «Вестфалец», огромный рыжий детина с собакой. У меня было на продажу только немного своего тряпья, продала все в Ополе, и мне все-таки советовали пробираться тихонько перелеском. А как быть тем, кто всерьез занимается торговлей и таскает на спине огромные мешки, — тут я невольно взглянула на худенькие плечи Дзерлацкой: что на них унесешь…

— Многие погибают? — нетерпеливо, настойчиво звенит детский голосок, а глаза смотрят по-взрослому, даже угрожающе. — Сколько процентов погибает от пуль этих караульных?

Она так и спросила на этой своей высокой нотке: «Сколько процентов погибает?» Сбитая с толку, я пытаюсь найти ответ. Дзерлацкая едва заметно поднимает руку, словно защищаясь от чего-то. Уклончиво говорю:

— Бывает, погибают. Но трудно сказать, сколько процентов. Недавно убили Чихоцкого. Погиб Ягусяк… Что же делать, от голода люди идут на риск. Неужели вы, пани Дзерлацкая, собираетесь за Буг?

Тут-то и началось!.. Дождь почти перестал, посинела мутная лужа за окном, уже поздно, а я, вместо того чтобы идти, стою здесь, вовлеченная в чьи-то чужие дела. Пожалуй, и не совсем чужие…

— Разве она отпустит меня за Буг? — взволнованная Дзерлацкая почти кричит. — Разве она похожа на других детей? Чем прикажете нам жить, этой капустой? Мы распродали последние тряпки, она уже на тень похожа; видите какова! Она ведь одна у меня… А если не переживет войну?..