Польские трупы - [90]

— Червякевич придерживался другого мнения. Да, в материалах нет твоей фамилии. Но, внимательно изучив записки, я понял, что секретный агент под псевдонимом Писака — это ты. Помнишь Париж и «Свободное слово»? Думаешь, не осталось никаких следов, да? Ан нет.

— Нет, это какой-то кошмар. Тебе надо лечиться, Мручек.

Воспоминание, вызванное историком, конечно, приятным для Буковского не было. Но по совершенно другой, чисто личной причине. В Париже их любовь с Доротой Май претерпела первый серьезный кризис. Коммунизм в Польше бился в предсмертных судорогах, когда оба они наконец вырвались на Запад. Но их положение во Франции было довольно сложным. Дорота получила стипендию и работу в эмигрантском «Свободном слове». Он бегал по временным унизительным подработкам, все больше завидуя ее успехам и знакомствам. Роман закончился разрывом на многие годы.

— Будешь отрицать, что твоей задачей была идеологическая диверсия в «Свободном слове»? — спросил историк. — Ты использовал Дороту, чтобы внедриться в редакцию. А потом занимался подрывной работой.

— Ты бредишь, Мручек. Поговаривали, что в «Свободном слове» есть стукач, но это был не я! Я и дела-то с ними почти не имел. Напечатал под псевдонимом два или три материала с критикой коммунистического режима, вот и все.

— Верно. — Мручек иронически ухмыльнулся. — Но с каких позиций? Либеральных и космополитических. Ты издевался над якобы пресловутой польской провинциальностью, польской ксенофобией, над чувствами истинных поляков, над их страхом попасть из одной неволи в другую. Следуя директивам полковника Червякевича, который уже тогда предвидел переворот и работал над размещением своих людей в структурах новой власти. Твои статьи в «Свободном слове» именно этой цели и служили, тайный агент Писака. Глиста за это получил генерала. А ты что получил?

Буковский смотрел на историка с неподдельным ужасом. Этот человек действительно болен. Как он мог раньше не заметить? Самым горьким было ощущение бессилия. Споры с сумасшедшим, попытка повлиять на него с помощью рациональных аргументов бессмысленны. Он мог только дать выход своей злости.

— Ты псих! — заорал он. — Я уничтожу тебя, понимаешь? Разделаюсь с тобой раз и навсегда, ты, философ доморощенный, ты…

Ему не хватало слов, и, замолчав, он понял, что сделал очередную ошибку. Угрожал, хотя не мог осуществить своих угроз. Как теперь доказать свою невиновность? Если Мручек распространит клевету, он конченый человек. Коллеги-журналисты вцепятся в него, как собаки. Он собственными глазами уже много раз видел такую травлю. Иногда и сам участвовал.

Из кабинета Фуляры Буковский вышел с четким пониманием того, что ситуация еще хуже, чем ему казалось накануне вечером. Он должен защитить не только свое доброе имя, но и свободу, а может, и жизнь. Но как?

* * *

Он не смог бы выразить охвативших его чувств — счастья, облегчения и благодарности, — когда увидел Дороту, которая ждала его перед отделением. Значит, несмотря на все недоразумения, она не обманула его надежд. После долгих лет разлуки они с трудом привыкали друг к другу, беспрерывно ссорились. Но когда она была ему нужна — пришла. Он так расчувствовался, что обнял ее посреди улицы, не обращая внимания на невидимых полицейских, которые конечно же следили за ним из укрытия. Дорота не только не отстранилась, но и сама к нему прижалась. Зашептала в самое ухо:

— Ничего не говори. Разделимся. Через полчаса там, откуда при коммуняках бежали от ЗОМО[48].

Через тридцать минут, подходя к нужному дому на улице Святой Гертруды, Буковский чувствовал себя конспиратором. По дороге пытался оторваться от хвоста, дважды сменив трамвай, но ему казалось, что попытка не удалась. На месте его ждала неприятная неожиданность. На дверях подъезда был домофон — раньше отсутствовавший. Но дверь вдруг приоткрылась, и чья-то рука втянула его внутрь.

— Теперь быстро, — шепнула Дорота.

Как когда-то, они пробегали, крадучись, через дворы мимо старых деревьев, преодолевали ограждения, вскарабкиваясь на них по мусорным бакам и выброшенной старой мебели, пробирались по крышам гаражей и пристроек. Наконец через какую-то темную подворотню выбрались на улицу Сарого, быстро перешли на другую сторону. На улице Богуславского было пусто. Дорота подвела его к подъезду, открыла дверь ключом. Дом был ему незнаком. Поднялись на третий этаж. Дорота ввела Буковского в квартиру справа от лестницы. Тщательно закрыла дверь на два замка, задвижку и цепочку.

— Ну, теперь можно спокойно поговорить, — сказала она. — Здесь наверняка нет прослушек.

— Что это за квартира?

— Не важно, — махнула она рукой. — Хозяева ненадолго уехали. Поливаю цветы.

Квартира была темноватая, заставленная мебелью, запущенная, типично краковская. В ванной комнате он увидел огромную чугунную ванну, и это разбудило в нем желание на минуту забыть обо всем, что случилось.

— Примешь со мной ванну?

Вопрос он задал, не надеясь получить согласие. После стольких лет они с трудом возвращались друг к другу. Все еще не были любовниками. А уж после предыдущей ночи он тем паче мало на что мог рассчитывать. Сердце учащенно забилось, когда Дорота неожиданно ответила: