Польские трупы - [44]

* * *

— Господа, представляю вам нашего нового старшего лесничего, пана Чеслава Чводзинского, получившего отменное образование в Тарту. А это, пан Чводзинский, наш вице-бургомистр, пан Теодор Гощинский. Пан Теодор уже полгода, а точнее, восемь месяцев, весьма успешно заменяет бургомистра Якобсона, который сейчас лечится на водах после долгого пребывания в больнице и которого, вероятно, мы еще долго не увидим.

Староста понизил голос почти до шепота:

— Господа, вы сами расскажете о нашей ситуации или я ее вкратце изложу? Правду говоря, я предпочел бы, чтобы это сделал кто-то из вас, поскольку о недавних событиях в лесничестве знаю лишь в общих чертах, точнее, почти ничего.

После краткого взаимного обмена любезностями оба — и советник Шумский, и комендант Куна — выжидающе посмотрели на вице-бургомистра. Тот смущенно откашлялся.

— Уважаемый пан Чеслав, вы должны первым делом провести тщательнейшую проверку запасов древесины в лесничестве, ознакомиться со всеми кассовыми операциями и произвести учет прошлогодних трелевок. Необходимо также сделать своего рода баланс открытия, иначе множество финансовых недочетов, оставшихся после вашего предшественника, могут быть впоследствии, упаси Боже, приписаны вам, хотя вы ни в чем и не виноваты…

— Да, да, пан Чеслав, это важно для всех нас, а не только для ваших дальнейших жизненных и профессиональных планов. Тут я решительно поддерживаю пана Теодора. Без этих сведений мы, собственно говоря, не можем закрыть следствие по делу, которое уже давно будоражит умы жителей нашего города. А у пана бургомистра есть собственное мнение относительно этого дела — точнее, пожалуй, смелая и довольно огорчительная гипотеза.

* * *

И что теперь прикажете делать? Он уехал невесть куда и даже весточки не шлет. Смолибоцкая торжествует и все время гоняет меня как последнюю собаку из дома на двор, со двора в сарай, старая ведьма! Посмотрим, захочет ли тебя этот новый, потаскуха! Что же мне делать? Старуха всем про меня разболтала, люди сплетничают, а кое-кто даже нос воротит, когда я рядом сажусь в костеле. Он очень страшный бывал, но и щедрый, как никто другой, да и было отчего, он один, похоже, не боялся этой инфлянции, не жаловался постоянно…

* * *

И снова этот мальчишка-протоколист выпендрился! Рассказал советнику, что младшая любовница Магдзинского — сестра лудильщика Новака, убийцы. И он, дескать, давно хотел об этом сообщить, потому что за рекой все уже который день о том только и судачат. Неужто и она в эту грязь замешана? Черт побери! Она ведь еще совсем ребенок, помню, кто-то мне ее когда-то показал, босую, смеющуюся, на речном пляже. В скромном коротком темно-сером платьице в мелкий белый горошек, бегала за байдарочниками, участвовавшими в гонках на приз бургомистра. Конечно, молокосос, может, и хотел показать, что умнее всех, но благодаря ему наконец-то обнаружилась хоть какая-то логика во всем этом деле!

— Господин советник! Вы понимаете, что мы узнали благодаря этому юному дуралею? Понимаете, как это важно?

— Кажется, понимаю, пан Теодор, чего ж тут не понять, но родственные отношения никак не могут служить доказательством. Это всего лишь делает вашу гипотезу более правдоподобной. Только и всего.

— Это уже много значит, господин советник, да, очень много.

* * *

Я сидела перед ним и глядела ему в рот, словно школьница. Мне не хотелось произвести на него плохое впечатление — ведь о том, о чем я собиралась ему рассказать, видит Бог, вообще не пристало беседовать с мужчиной, и уж наверняка — даже, если это нужно для дела — с посторонним мужчиной, который совершенно очевидно придерживается строгих правил поведения. Я рассказывала ему обо всем так, чтобы соответствовать его холодной сдержанности, явно обусловленной нравственными принципами. Не знаю, удалось ли мне это. Он был несомненно взволнован, временами в гневе закусывал губу, будто хотел спросить: зачем ты мне все это говоришь? Хочешь доказать, что мир прогнил, а Бог — расчетливый слепец? Нет, я не хотела ему ничего доказывать, и, честно говоря, сама была поражена тем, что услышала. Как мог государственный служащий вести такой аморальный образ жизни? Это лесничество — сущие Содом и Гоморра!

* * *

«Содом и Гоморра!» — таковы были первые слова, которые после долгого тягостного молчания произнес этот интересный мужчина с пышными, затейливой формы усами.

— Вы — случайный или, скорее, невольный свидетель глубокого нравственного падения общественности нашего города. Я подозревал этого человека во многих страшных вещах, вплоть до преступления из-за низменной жажды наживы, но только не в порнографических склонностях и растлении малолетней!

Он даже засопел от возмущения, хотя сам, как бы осознавая, что возмущение никого не красит, еще глубже спрятался в тени библиотеки, где меня принимал. Сказал, что будет обо всем помалкивать, потому что не хочет способствовать распространению еще большего числа сплетен и слухов в Управлении.

— Нет, речь идет не о нашей встрече, хорошо, что все прояснилось, а о том, что мы обсуждаем. В ратуше у стен всегда были уши, и в прусские времена все знали обо всем, что творилось в Управлении.