Польские повести - [52]

— Ярек, — сказал я, — ты мог бы остаться в Селе. Любой тебя возьмет.

Ярек обернулся. У него было бледное, словно бы постаревшее лицо.

— Жалко… — шептал он. — Жалко…

— Где твой святой Петр, Ярек?

— Сгорел в печке. Я сам его сжег. Хозяину не понравился. У хозяев все всегда выходит лучше, — прошептал он с горьким смирением.

— Останься, — продолжал настаивать я, чтобы как-то заглушить неприятное чувство сострадания. — Хочешь, я буду у тебя учиться?

— Жалко мне Пани, — шепнул он тихонько, так, чтобы Эмилька этого не услыхала. — Она одна останется…

— Одна?

— Хозяин-то дальше поедет.

Мы с Эмилькой не сразу вернулись домой. Выбрались из сада, вышли на берег реки. И хотя ни единого слова не было сказано, мы оба знали, куда идем. Вскоре нам удалось отыскать старое место. Сегодня вода была здесь мутная, желтая, вся в грязной пене. Кривая верба на берегу наполовину намокла — ее гибкие, поникшие ветки раскачивал стремительный поток. Мы молча смотрели на разбушевавшуюся воду.

— Эмилька, — спросил я. — Ты когда-нибудь с кем-нибудь расставалась?

— Так надолго еще никогда.

— А я прощался с папой, а потом с мамой. Мама умерла. А папа вернулся. Но я тогда был совсем еще маленький.

— Стефек, не говори так, а то мне очень, очень хочется плакать.

— Знаешь, Эмилька, — обеими руками я притянул к себе Эмилькино лицо, посмотрел ей в глаза. — Мне тоже хочется плакать.

Мы сидели на том же самом месте, что и тогда, и все слушали, не прозвучит ли голос пастушьей свирели. Но нет, из Села доносилось лишь грустное и беспокойное мычание коров.

Высоко над нами кружил ястреб. Он снизился, какое-то время парил в воздухе и вдруг камнем упал вниз, в заросли кустарника неподалеку от нас. Когда он снова взмывал вверх, мы увидели, что он уносит в когтях добычу. А из клюва выпал пух и несколько перьев. Одно перышко, колыхаясь и вздрагивая на ветерке, опускалось вниз прямо над нашими головами. Мы, не сговариваясь, бросились его ловить, но оно, обманывая нас, уходило из-под рук. Я был выше ростом, а Эмилька — ловчее, и в конце концов она сумела поймать его. Это было перо сойки — сине-голубое с черной лесенкой поперечных полосок. Эмилька провела перышком по своей щеке. А потом отдала его мне.

— На, Стефек, возьми. Смотри не потеряй, покажешь мне, когда опять встретимся.

Я пропорол пером подкладку своей куртки и засунул его поглубже, чтобы не потерялось. Потом вынул из кармана камешек и протянул Эмильке.

— Вот, держи этот камешек. Лучше его в нашей реке нет. Зеленый с белыми крапинками. И тоже смотри не потеряй, ты мне его когда-нибудь покажешь.

Сейчас я держу это синее перышко в руке. Встает заря, и уже различимыми становятся его цвета. Я знаю, я уверен даже, что Эмилька сейчас держит в руке мой зеленый камешек. Разве только… — но нет, нет — такие страшные мысли нельзя подпускать близко даже на секунду. Столько лет берегли мы память друг о друге — перо и камешек — и не потеряем их никогда и снова покажем друг другу, как всегда, после каждой разлуки.

Что же сталось с моей детской любовью к Сабине? И, отдавая Эмильке камешек на память, знал ли я, предчувствовал ли хоть самую малость, что солнце Сабины во мне гаснет и восходит новое солнце, словно бы и похожее на прежнее, но иное и иным именем озаренное? Нет. Этого тогда я еще не знал. Это было жестоко и свершалось независимо от меня, от моей воли и сознания. Я уже не любил Сабины. Я любил ее невинной и счастливой любовью, когда она сама была невинной и счастливой, Я любил ее любовью мучительной и ревнивой, когда она сама была счастлива счастьем многогрешным, исполненным страдания и тайн. А потом я жалел ее. Когда ее собственная любовь изменила ей, я оставил ее. И постепенно преклонение мое, мои восторги, скрытая ревность сердца превратились в неловкую обязанность сострадания. Сабина ушла от меня раньше, чем в самом деле ушла. Может быть, она сама этого хотела? Ведь точно с такой же одержимостью, с какой она бежала в сад на свидание с Альбертом, она убивала в себе веру и доверчивость своего чувства. Потом, несколько лет спустя, она, уже тяжело больная, сказала мне: «Ты по-прежнему все еще слишком мал для меня, братик, а мне уж и не дождаться, когда ты вырастешь. Так вот помни: того, что было твоим желанием, лучше не трогать, не касаться. Потому что оно становится виною, только виною, а вина перемелет счастье в страх». Хорошо, что я тогда был все еще слишком мал, чтобы понять это. Тогда я не понял ее — и не жалею об этом. Может быть, в словах Сабины и была правда. И хорошо, что ее правда применима не ко всем.

И не от Сабины узнал я о том, что случилось в тот день, когда мы напрасно ждали ее у Ксендза. Собственно говоря, толком об этом и по сей день никто ничего не знает. О том, что случилось с Сабиной в Селе, узнали от домочадцев Директора, но их рассказ, многократно переиначенный людьми, утратил свою достоверность.

Наступил вечер, а Сабина все еще не приходила. И вестей от нее никаких не было. Все сборы в доме у Ксендза, все приготовления к отъезду были закончены. Все мы сидели на кухне на мешках и узлах с вещами. Стенные часы были обернуты холстом, обвязаны веревками, но Ксендз высвободил из-под холста циферблат. Мы время от времени поглядывали на черные стрелки. Укутанные в тряпье, часы тикали глухо, каким-то сдавленным голосом.