Польские повести - [36]

— Вот дурной, подожди, я Стефеку все расскажу. Ты еще пожалеешь.

И слова ее прозвучали для меня утешением и надеждой, что я со всеми своими бедами и страхом не так уж одинок.

Они миновали церковь и вошли во двор к Ксендзу. Я уже не прятался больше и вместе со всеми вошел в калитку. Во дворе, возле сарая, стояла бричка директора Пшеница.

Я забыл про свой страх. Отцу угрожала опасность — я не мог молчать. Не мог примириться с тем, что здесь происходило. Меня бил озноб, я дрожал, как в лихорадке, изо всех сил стиснув зубы, чтобы не слышно было, как они стучат. Немного успокоившись, следом за всеми прошел на кухню.

Ксендза, должно быть, застали за завтраком. Перед ним стояла тарелка мучной похлебки со шкварками и нарезанным на четвертушки яйцом. От тарелки шел пар. Пани, видно, собиралась резать хлеб — и так замерла, прижав одной рукой к груди буханку, а в другой — зажав нож.

Отец и Люди в мундирах стояли посреди комнаты. Я огляделся по сторонам, невольно ища директора Пшеница, но вместо него увидел маленькую фигурку Профессора, забившегося в закоулок, между окном и лестницей, ведущей наверх.

— Ничьим сообщником я не был и вообще не понимаю, о чем вы говорите, — объяснил отец Циприан.

— Этот человек украл у директора Пшеница серну, а у вас — прячет оружие. Он сам признался.

— Это ложь, Циприан! — воскликнул Отец. — Это ложь.

— Ты застрелил серну, — обратился Человек в мундире к Отцу, — серну убил, мясо спрятал, а может быть, продал, внутренности закопал возле конюшни. Мы при обыске нашли у тебя свежую шкуру.

— Но ведь копыта-то были лошадиные, а не козьи! — негодовал Отец. — Сто раз я уже вам говорил — шкура жеребячья, жеребенка я закопал у конюшни. Вы что, лошадиных копыт от козьих отличить не можете?

— Копыта тут ни при чем, — холодно ответил второй.

— Взяли бы да откопали яму и посмотрели, что там.

— Землю копать не наше дело, ты нам голову не морочь. У нас есть доказательство — платок с монограммой Директора.

— Никакого платка я не видел, — решительно сказал Отец.

— Очень может быть. А то бы ты не забыл его на дороге.

— Кто меня обвиняет? — с горечью спросил Отец.

— Тут ты следствия не начинай, — одернул его Человек в мундире. — Директора Пшеница спроси, может, он тебе растолкует.

— Не растолкует, — буркнул из угла Профессор. — Племянник с утра уехал.

Пани посмотрела на Профессора, словно бы только сейчас заметила его присутствие. Положила на стол хлеб, нож, вздохнула: «Что ж это Сабина…» — и, качая головой с озабоченным видом, быстро стала подниматься по лестнице. На самом верху столкнулась с Сабиной. Сабина в выходном платье спускалась вниз. В одной руке у нее был чемодан, через другую переброшен легкий плащ.

— Сабина, вот тут пришли, им что-то нужно от Отца.

Сабина спустилась еще на несколько ступенек, но на середине лестницы остановилась. Схватилась за перила. Лицо у нее было словно каменное, она, казалось, никого не узнавала и медленно переводила взгляд с одного на другого. Наконец взгляд ее остановился на Профессоре.

— Я готова. — Она перевела взгляд на родителей и сказала мертвым, равнодушным голосом: — Вы разрешили ему меня увезти. Велели мне ехать.

— Сабинка! Скажи спасибо Профессору, что он хочет тебя увезти.

— Не он этого хочет, — тихим голосом вставила Пани.

— Пошли вы к черту с вашей бабьей политикой! — вскипел Ксендз. — По мне, так лучше пусть она там поработает, чем здесь с этим баламутом будет крутить… Туда-то он не заявится, не посмеет. А вы, Профессор, его на порог не пускайте. Мне самому уже не справиться. И так все беды на меня…

Сабина глянула на Ксендза дерзко, вызывающе.

— Альберт уехал сегодня рано утром. Я с ним простилась, когда вы были в церкви.

— И ты смеешь мне об этом говорить? Стыда у тебя нет!

— Отец, только все равно я Альберта дождусь.

Ксендз, сжав кулаки, вскочил из-за стола.

— Спокойно, отец Циприан, — остановил его Человек в мундире. — Семейные дела потом уладите. Сначала займемся нашим делом.

Но тут я набрался смелости. Шагнул на середину комнаты.

— Сабина, скажи им! — умоляюще крикнул я. — Ведь ты можешь подтвердить.

Теперь все взгляды были устремлены на меня. На всех лицах было удивление и любопытство. До этой минуты никто не замечал моего присутствия. Отец протянул ко мне руки, покачал головой, словно бы желая от чего-то предостеречь.

Только Сабина по-прежнему оставалась спокойной, непривычно равнодушной.

— Чего ты от меня хочешь? — спросила она.

— Сабинка, скажи им, что я не вру. Не Отец, а я, я отвязал Ветку и привел сюда к тебе, помнишь? Ты видела и… Альберт, — выпалил я с разгону последнее слово.

Люди в мундирах оживились. Отец побледнел. Теперь в центре внимания оказалась Сабина. Она отвела назад прядь волос. Провела рукой по лбу и улыбнулась как-то странно, идущей издалека и медленно угасавшей улыбкой. Она промолчала минуту, минута эта показалась мне вечностью, и сказала:

— Не знаю, о чем ты… Я ничего такого не помню.

Голос ее был до удивления чужим.

— Как же ты не помнишь! Ведь это было позавчера!

— Не помню, — повторила Сабина.

Я чувствовал, что проваливаюсь куда-то. Теперь мне было на все наплевать.

— А как же Альберт, Альберт! — крикнул я, и голос мой показался мне совсем беззвучным, он словно бы пробивался сквозь плотную завесу сна.