Польские повести - [19]

Если бы мое внимание не было направлено на Ханулю, я бы, наверное, заметил закружившееся по течению письмо. Должно быть, оно выпало у меня из кармана, когда Альберт прыгнул с дерева, а я рванулся к Эмильке, чтобы удержать ее. Альберт… Уже второй раз он свалился с неба, уже второй раз наблюдал за мной, укрывшись в ветвях дерева.

Я растянулся на сухой горной траве и задумчиво провожал глазами пробегавшие по небу маленькие белые облачка. Тут же неподалеку от меня собирала цветы Эмилька. Приближался полдень. Солнце припекало. А нам не хотелось двигаться с места. Я снял пиджачок, рубашку и снова растянулся в траве. Глядел прямо на солнце, потом закрывал веки, и тогда перед глазами в пурпурной тьме мелькали разноцветные круги и полоски. Откуда-то издалека наплывал колокольный звон. С ближнего лесистого пригорка доносилась то заунывная, то заливистая мелодия пастушьей свирели. Я открыл глаза, и мне показалось, что на солнце набежало облачко. Но нет, это была лишь тень от ромашки, которую Эмилька держала в руках. Она лежала тут же рядом, и ее тугая косичка щекотала мне ухо… Я протянул руку к цветку, и теперь мы держали его вдвоем, поднимая все выше к солнцу, и слушали, как замирает колокольный звон и все заливистее поет пастушья свирель.

— Большое солнце и маленькое солнышко, — сказала Эмилька, размахивая цветком.

Цветок этот с желтой сердцевиной и белыми лепестками, напоминавшими лучи, и в самом деле был похож на солнце.

Мелодия затихла, я взял ромашку у Эмильки и воткнул ей в волосы. Мы повернулись лицом друг к другу.

— Не хочу я никуда уезжать, — сказала она.

— И не уезжай.

— Да, а все говорят, что придется.

— Кто говорит?

— И в Поселке, и в Городе, и Дяденьки в мундирах, и еще какие-то начальники.

— А почему они так говорят?

— Не знаю, дома слышала.

Мне совсем не хотелось говорить об этом, я задавал вопросы лишь для того, чтобы слушать ее голос, не отдельные слова, а его звучание. Меня забавляло, что голос у нее еще совсем детский, куда более детский, чем у меня, но для девочки довольно низкий и с нотками ранней рассудительности.

— Знаешь, Эмилька, у тебя такой голос, будто по нему ползет шмель.

— Какой еще шмель? — недоверчиво спросила она.

— Ну такой, с мохнатыми лапками.

— Мне тоже жарко! — сказала она вдруг, наверное, чтобы перевести разговор на другое.

— Знаешь, Эмилька, — продолжал я беззаботно, уходя в глубины каких-то смутных воспоминаний, — вот вишни в вишневом варенье у твоей мамы вовсе не круглые, они неровные, и кожица у них не гладкая, а какая-то смятая, а вишня — не красная и не розовая, а чуть золотистая, и, если на нее подуть, она сразу затуманится, а потом опять заблестит…

Я не окончил, потому что Эмилька, слушая меня, шевелила губами, словно вот-вот ей придется подсказывать мне, как на уроке, на ее пухлых детских губах отчетливо выделялась ложбинка, обозначенная внизу светлой полоской… Нет, это было не тогда, время в голове моей спуталось, еще минута, и я бы, наверное, заснул, если бы вдруг не запел отцовский петух. Наш одичавший петух, который ночует теперь под окном, на верхушке осины. Какая длинная ночь.

— Ты есть хочешь? — забеспокоилась Эмилька.

— Нет, ни капельки! — соврал я.

Мысли мои разбегались и таяли в голубом море полдня, и я тут же забыл, почему мне вдруг пришли на ум вишни, о чем или о ком я тогда подумал. Но больше я не смотрел на Эмильку.

Она помолчала, вздохнула и шепнула мне на ухо:

— Знаешь, я очень люблю быть вместе с тобой вот так, как сейчас.

— Не будь, Эмилька, такой, такой… — начал было я, не в силах справиться с овладевшим мной смущением. Мне было неловко еще и потому, что, когда она сказала про отъезд, я прежде всего подумал о Сабине. И тут я вспомнил о письме! Сунул руку в карман — письма не было. Я вскочил на ноги.

— Эмилька, письмо… — крикнул я и помчался вниз с обрыва, по крутому склону которого мы недавно вскарабкались.

Альберта я увидел уже издали. Он сидел все под той же вербой, с которой недавно спрыгнул, и читал письмо, то самое письмо, близко поднося его к глазам, чтобы разобрать, должно быть, расплывшиеся в воде буквы. Он сидел раздетый, в одних трусах, а свою вымокшую одежду расстелил на солнышке.

Я во весь дух помчался вниз и через мгновенье уже стоял перед ним.

— Дяденька!

Он поднял голову, посмотрел на меня без всякого удивления и улыбнулся уже знакомой мне чуть насмешливой улыбкой, а потом точно так же, как там в лесу, приложил палец к губам, призывая молчать. Я пришел в ярость, потянулся за письмом, но Альберт своей большой рукой схватил меня сразу за обе руки и притянул к себе, а потом, повернув голову в сторону реки, спросил:

— Скажи, братишка, кто это?

Слегка раздвигая нависшие ветви, я глянул вниз.

— Сабина! — с жаром шепнул я. — И письмо ей. Отдай!

Но Альберт словно бы и не слышал моих слов. Он стиснул с такой силой мои руки, что мне пришлось сесть.

— Сабина. Сабина, — шептал он. — А я ее не узнал.

Мы оба молча смотрели вниз. Теперь вся речная излучина была озарена солнцем. Подобрав платье выше колен, Сабина сидела на выступавшем из воды камне. Прозрачная вода просвечивала до самого дна. Каждый раз, когда Сабина шевелила ногой, по воде во все стороны расходились радужные искорки. В зеркале воды я видел маленьких рыбок, они подплывали к Сабининым ногам, касаясь ее белой гладкой кожи. Сабина словно бы затеяла с ними игру.