Польские повести - [18]

— Это Богусь, — сказала она и бросила мне красный мяч.

— Зачем, зачем ты ему кидаешь? — завопил мальчик, схватил мячик и, не выпуская его из рук, спрятался за прилавок. — Мама! Мамусенька! — заныл он, обращаясь к продавщице. — Дай конфетку…

Я понял, что он хочет покрасоваться передо мной, и с презрением направился к дверям. Вслед за мной вышла и Эмилька.

— Почему ты не уехала с Яреком? — набросился я на нее.

— Я с Богусем играла. И я, я…

— Ну и играй! — буркнул я. — А ко мне не подходи!

— Но ведь я… Я тебя ждала! — Эмилька была готова расплакаться.

Это меня сразу обезоружило. А тут вышел из лавки Отец с буханкой хлеба под мышкой и с топором, который он держал за огромное белое топорище.

— Эй, Стефек! — сказал он мне. — Проводи свою барышню домой. Бегите, да побыстрее, обедать пора.

Нам не нужно было повторять это дважды. Дружно взявшись за руки, мы выбежали на дорогу. А на мосту я на мгновение остановился и плюнул через перила в воду, но Эмилька осудила мой поступок.

— Нельзя плевать в воду, если она течет. И в огонь нельзя. Запомни.

— А кто это тебе говорил?

— Мама. Она знает.

— Что она знает?

— Она все знает. Мама узнала от своей мамы, а ее мама от своей. Она так мне сказала: у всего, что не стоит на месте, есть душа.

— А у камня? Когда камень катится с горы, он тоже как живой?

— Этого я не знаю. Спрошу у мамы.

Довольный тем, что одержал верх, я весело побежал дальше, Эмилька за мной. Нас обогнала какая-то бричка, мы прицепились к ней сзади и, держась за плетушку, проехали часть пути. Нам не хотелось возвращаться в Село по дороге, и мы свернули к реке. Шли узкими крутыми тропинками вдоль берега, пробираясь сквозь заросли ивняка и какие-то кусты с терпко пахнущими листьями. Иногда тропинка выводила нас на открытую равнину, вдали можно было разглядеть женщин, занятых прополкой картошки, пастухов, гнавших в обед коров домой.

Вдруг мы увидели Тетку. Она гнала на водопой к броду скотину, но нахальная и непослушная Красуля с меткой на лбу вырвалась и, таща за собой веревку, устремилась через реку на картофельное поле.

Тетка тщетно звала ее. Тогда, подобрав юбку выше колен и оставив остальную скотину без присмотра, она бросилась вслед за удиравшей коровой, то и дело скользя по камням и отчаянно ругаясь. Мне стало жаль ее, и, на всякий случай держась в сторонке, я крикнул:

— Тетя, хотите я помогу загнать скотину?

Кто знает, может, Тетка подумала, что я решил над ней подшутить, но, только услышав мои слова, она пришла в ярость.

Забыв про Красулю и про всю прочую скотину, которая разбрелась в разные стороны, она осыпала меня проклятьями, грозила кулаком, ругаясь, то и дело срамно задирая юбку:

— Сгинь с моих глаз, подзаборник проклятый. Плевать я на тебя хотела с твоей помощью. Зря я тебя поила, кормила, чтоб ты сдох! А этому проходимцу, Отцу своему, скажи, что не больно-то мы в нем нуждаемся. И Хануле он не нужен. Есть у нее кое-кто и получше. Так и скажи! Слышишь? А теперь — марш отсюда, камнем пришибу.

Она и в самом деле нагнулась за камнем, но быстрое в этом месте течение неожиданно унесло у нее из-под ног почву, и Тетка плюхнулась в воду.

Покатываясь со смеху, мы убежали и спрятались в зарослях ивняка.

Неподалеку от Села в тихой, окруженной вербами пойме купались возвращавшиеся с поля девушки. Одни купались в рубашках, другие нагишом. Мы с Эмилькой облюбовали склонившуюся над водой вербу, влезли на нее и сквозь упругие ветки глядели на это занятное зрелище. Огороженное со всех сторон зеленым кустарником место было на редкость красивым; к одному берегу подступал горный целик, к другому — лес и луга, и стену зелени разделяла воздушная узенькая полоска, словно бы небо обронило серебряную ложку, пытаясь зачерпнуть земной сладости.

Большая Хануля тоже была здесь, она плавала по-мужски, ныряя прямо с берега. Подружки громким хохотом и возгласами неискреннего восторга подбивали ее на новые подвиги.

Сверху нам было видно, что над водой тут и там торчат огромные камни.

Хануле долго сопутствовала удача; она плавала, словно рыба, умело обходя камни. Но вдруг девушки увидели на другом берегу крадущегося к ним Ярека и подняли ужасный крик.

Одни старались окатить Ярека водой и, беспомощно и неловко, пригоршнями швыряли в него гальку, другие, более стыдливые, по шею погружались в воду, стараясь взбаламутить ее, чтобы она не была прозрачной. Ярек под общий крик схватил платье Ханули и со смехом помчался вдоль берега, к речной излучине, туда, где был мостик. Может быть, это маленькое происшествие вывело Ханулю из равновесия. Увидев убегающего Ярека, она с каким-то гортанным воплем нырнула, но неудачно.

Нам с Эмилькой сверху было видно, как она ударилась об один из скрытых под водой камней. И не вынырнула. Через минуту она появилась на поверхности, но голова ее то и дело исчезала под водой, а руки висели, как плети. И тут все — и мы на своем дереве, и девушки на берегу — принялись кричать, звать на помощь. Ярек выбежал из кустов и на ходу начал спешно раздеваться. И вдруг дерево, на котором мы с Эмилькой сидели, стало раскачиваться с такой силой, что я едва удержал Эмильку, еще немного, и она свалилась бы. Одновременно с этим толчком над нашими головами раздался сухой треск веток, в воздухе мелькнул какой-то человек и плюхнулся в воду, а еще через мгновенье я увидел, что Альберт уже подплыл к Хануле и тянет к берегу ее обессилевшее тело. На противоположном берегу он оттащил Ханулю на песок и позвал Ярека откачивать ее. Девушки, схватив свои платья, с визгом и воплями разбежались в разные стороны, а теперь с любопытством выглядывали из-за кустов. Альберт достал носовой платок из своих насквозь промокших брюк и перевязал Хануле голову — со лба ее стекала кровь. Еще через мгновенье Большая Хануля приоткрыла глаза и села. Ярек, устыдившись вдруг ее и своей наготы, сгреб в охапку одежду и удрал. А Большая Хануля встала на колени перед Альбертом и долго смотрела на него с благоговением и преданностью. Потом обеими руками схватила его руку и поцеловала. Мы с Эмилькой отвернулись. Потихоньку слезли с дерева и стали взбираться вверх по отвесному каменному склону.