Польские повести - [21]

Только теперь я заметил, что рядом со мной стоит Эмилька.

— Эмилька, ты все, все видела? — спросил я шепотом.

— Да, — тоже шепотом ответила Эмилька. — Ой, Стефек, гляди!

И показала пальцем куда-то поверх Альберта, на заросли, в которых минуту назад исчезла Сабина.

Там стояла Большая Хануля. Она прижимала к виску белый платок Альберта. И качала головой, словно скорбя или удивляясь чему-то. Но вот Альберт встал и, поддавая ботинками попадавшиеся на дороге камушки, не спеша стал подниматься в гору. Большая Хануля, отскочив, спряталась за дерево. Когда он прошел мимо, она снова выглянула и последовала за ним. Шла, не прячась, соблюдая дистанцию. Альберт оглянулся, и Хануля остановилась. Он запустил в нее камешком, топнул ногой. Так прогоняют надоевшую собаку. Наконец, махнув рукой с досады, он пошел дальше, уже не оглядываясь, а Большая Хануля шла за ним по пятам.

V СЫН РАЙКИ. АЛЬБЕРТ И ЦЫГАНКА. ОТЕЦ НАХОДИТ КЛАД

Как-то в одну из ночей, — а вернее, почти на рассвете, — меня разбудил Отец, избавив от тяжких сновидений. Это было время, когда мысли о Сабине, здоровье которой все ухудшалось, преследовали меня наяву и во сне. В испуге я вскочил с постели с тем особым чувством готовности ко всему, какое обычно бывает в предчувствии беды. Под кухонным навесом уже моргал неяркий огонек керосиновой лампы. Я взглянул на Отца — лицо у него было озабоченное, но веселое. Я облегченно вздохнул.

— Живо одевайся и разожги плиту, — скомандовал Отец. — Нужно нагреть воды. Райка жеребится.

Крутясь возле плиты, я видел, как он, стащив с постели дерюгу, служившую ему простыней, поспешил в конюшню.

Руки у меня дрожали, а щепки, как назло, не хотели разгораться. Несколько раз я вытаскивал из своего сенника пучки соломы для растопки. Наконец мне удалось развести огонь, а когда я подбросил в печь еще и смолистых поленьев, глиняный горшок с водой запел свою песенку, забулькал и зафырчал. Я хотел было уже пойти за Отцом, но тут он и сам вошел. Теперь лицо у него было встревоженное. Он достал из ящика наш самый лучший длинный, остроконечный нож, которым мы обычно резали хлеб. Опустив его в горячую воду, вынул, помахал им несколько раз, чтобы обсушить лезвие. И с этим ножом в руках направился к дверям.

Мне стало не по себе.

— Пап! — воскликнул я жалобно. — И я с тобой!

Он остановился в дверях.

— Принесешь воду, когда закипит. Будешь мне помогать.

Я никак не мог дождаться этой минуты. Наконец вода в котелке забурлила. Я схватил тряпкой котелок за дужку и бегом помчался в конюшню.

Отец вышел навстречу, взял из моих рук котелок и остановился в сомнении — впустить меня или нет. Но раздумывать было некогда.

— Пойдем, будешь делать то же, что и я.

Прямо над яслями горела тусклым пламенем коптилка, укрепленная на лежащей между балками дощечке. В этом сумраке, в черных и коричнево-золотых его переливах, свершалось нечто загадочное, непонятное и страшное. Райка стояла, широко расставив ноги, и то задирала морду, то билась ею о кормушку. Она жаловалась и стонала почти как человек. Передними копытами она отталкивалась от стены.

— Чуть было не задохнулся, — прошептал Отец, — пришлось разрезать послед.

Я догадался, о чем идет речь. То, о чем он говорил, скользкое и противное, лежало на соломе прямо у наших ног.

— Никак не идет! — скрипел зубами Отец. — А ну, давай тяни еще!

Перед глазами у меня мелькали огненные круги, сердце подступало к горлу. Я нащупал в полутьме тоненькие, теплые ноги, слишком скользкие, чтобы их удержать. Руки Отца то помогали моим, то хватали лошадь за продолговатую морду, за шею, за грудь. И эти-то подвижные, гибкие и чудовищно красные отцовские руки я видел отчетливей всего. Но вот стон Райки словно слился с отцовским стоном в один какой-то хриплый крик, она рванулась вперед, тут же отступила, подалась в сторону, а Отец подхватил заполненную теплым и темным телом жеребенка дерюгу и подвинул к Райке, чтобы она могла поздороваться со своим детенышем. Райка торопливо обнюхала жеребеночка и тут же принялась осторожно его вылизывать. А Отец тем временем мыл и обтирал ее пучком соломы, смоченным в воде. Он начал было обмывать и жеребенка, но тут Райка словно бы с укором фыркнула, и Отец сказал:

— Будь по-твоему, сама сделаешь лучше.

Он принес валявшийся в углу старый мешок и вытер Райку досуха. Потом подошел к ларю с зерном, насыпал несколько пригоршней овса в кормушку, а Райке протянул на ладони кусочек хлеба, посыпанный сахаром. Когда Райка потянулась за лакомством, жеребеночек вдруг сделал резкое движение — и вот на моих глазах свершилось чудо, — он стоял на своих смешных, тоненьких, широко расставленных ножках и, нетерпеливо уткнувшись мордочкой в материнский живот, тряс головой от удовольствия.

— Пап, — спросил я не в силах сдержать любопытство, — это она или он?

Отец, словно освободившись от какого-то гнета, рассмеялся:

— А ну-ка присмотрись хорошенько. Парень, как и ты.

Теперь и у меня словно камень с души свалился. Но ноги у меня все еще дрожали. Я сел на солому и гладил жеребеночку задние ноги.

Жеребенок легонько взбрыкнул, и Отец снова рассмеялся.

— Брыкается, это хорошо. Будет жить.