Польские повести - [165]

— У меня совсем нет аппетита, — слабо улыбнулся он. — Но, может быть, ваш пример вдохновит меня.

Они медленно пошли по направлению к кафе. Лето было в разгаре, травы поблекли, цветы давно утратили весеннюю свежесть и яркость красок, побурели листья на деревьях. Солнце припекало все жарче. Тишину нарушало только далекое, приглушенное стеной деревьев урчанье грузовика, который ехал по прилегавшей к парку улице.

Стефан с трудом удерживался от соблазна взять Катажину за руку и сказать ей что-нибудь приятное, что-нибудь такое, что поддержало бы ее, вышло бы за рамки обычных, банальных фраз. Он чувствовал, что в этой женщине созрело какое-то трудное решение, что ей неудержимо хочется поделиться с ним, чужим человеком, своими мыслями, открыться ему, чтобы любой ценой прервать ширившееся вокруг нее молчание, которое она уже была не в силах вынести.

Кафе помещалось в странном здании, по-видимому, незаконченном, которое некто, обладавший фантазией, сумел остроумно использовать. Под торчавшими стропилами сделали открытую террасу, окружив ее низкой балюстрадой из стальных прутьев и пристроив легкие деревянные ступеньки. На террасе стояло несколько столиков под зонтиками и плетеные соломенные кресла. Неподалеку виднелся заросший зеленой ряской пруд, что создавало впечатление прохлады, а еще дальше простиралась обширная, радующая взоры поляна.

— Я читала томик ваших очерков, — сказала она, когда официантка подала им белые булки, масло, ветчину и кофе со сливками.

— О боже, — попробовал он отделаться шуткой. — Где вы нашли эту книжку? Премий я за нее не получал, телевидение ее не рекламировало…

— Ну, будет вам…

«Не отсюда ли и доверие ко мне? — подумал он, быстро сопоставляя факты, казалось, ничем не связанные. — Можно написать отличную книгу о человеческих судьбах и быть законченным негодяем. А моя книжка даже ведь и не такая… Просто, может быть, она правдивая и написана с уважением к людям, о которых рассказывает… Пожалуй, именно это ее и склонило… ведь не те же двусмысленные ситуации, в которых мы с ней встречались… Не мои плоские шутки и заигрывание там, на дороге, или в кафе, во время танцев…»

— Именно эта книжка расположила вас ко мне? — рискнул он наконец задать ей вопрос, хоть и боялся, что она ответит на него отрицательно.

— Может быть, но не только это. В вас есть что-то симпатичное мне, чего я не умею точно определить. Может быть, какое-то внутреннее сходство с любимым мною человеком… когда он сбрасывает с себя официальную маску… Ну ясно же, что не ваша опухшая от пьянства физиономия, — добавила она с внезапной злостью.

— Спасибо, — серьезно ответил Валицкий. — Я стараюсь это понять… И не подведу вас, — добавил он с каким-то уже много лет неизвестным ему смущением, — хоть не вижу, чтобы мне здесь была отведена какая-то роль…

— Это была безнадежная идея — звать вас в свидетели… в свидетели чего? Своего собственного поражения? Пожалуйста, ничего не говорите пока что, так будет лучше. Потерпите немного, даже если вам не нравится роль исповедника. Да, я должна признаться в своей слабости, иначе этого не назовешь. Каждый шаг в его сторону с самого начала был тому доказательством. А началось все так банально, так ужасно пошло… как тысячи других флиртов… Нет, сперва я должна сказать, как я прислушивалась к ходившим по Злочеву сплетням, героем которых чаще всего был он. Отрицательным, разумеется, потому что он всегда был самим собой. Все его клевали, кто как умел, но я не разделяла общего озлобления, хотя мне не раз представляли факты, которые лучшего из его друзей могли бы восстановить против него. Наоборот, это он казался мне достойным сочувствия, он был так одинок в этом нашем злочевском мирке… И пожалуй, уже тогда, хотя я его еще и в глаза-то не видела, я испытывала что-то вроде восхищения его самоотречением, его твердым характером… Потом… мне даже стыдно об этом говорить. Во время первой встречи в клубе интеллигенции я поддалась соблазну, захотелось самой проверить, что это за человек, каков он на самом деле. Это было глупое желание, типично женское, как вы говорите. Я сцепилась с ним во время дискуссии, и это было лучшим способом обратить на себя внимание. Хотя мне, может быть, хотелось не только этого. Знаете, я терпеть не могу, когда люди спешат согласиться с тем, что сказал вышестоящий товарищ. Терпеть этого не могу. И тут же стараюсь это выразить. Вы улыбаетесь, наверное, сами не раз бывали в таком положении. Да, жизни это не облегчает, но дает какое-то удовлетворение… Но я отвлеклась от темы. От темы? Ладно, назовем это так… Тогда, в клубе, Горчин, вместо того чтобы обозлиться, увидел во мне будущую союзницу. И так оно и вышло, я стала его союзницей. Вы, наверное, читали о деле доктора Вишневского, в котором я сыграла роль отщепенки, выступившей против своих коллег. Даже мой отец, человек, безусловно честный, позднее упрекал меня за это, движимый чувством профессиональной солидарности. Вот так оно и началось. Когда мы оказались по одну сторону баррикады, сближение между нами стало уже только вопросом времени и обстоятельств. Тогда я еще не относилась к этому сближению так серьезно. Я тоже была одинока. Мои лицейские подруги давно уже обзавелись семьями, впрочем, я и без того чувствовала себя среди них чужой. Может быть, вам тоже знакомы эти одинокие вечера, когда все книжки в домашней библиотеке перечитаны, в кино идут старые фильмы, а с родителями можно говорить только на одни и те же темы. Я скоро их оставила, стала жить отдельно, чего они до сих пор не могут понять. Например, не могут понять такой простой истины, что я хотела быть самостоятельной и ничем не связанной… Работы у меня было полно. Больница, станция Скорой помощи, дежурства. Я начала помогать женской организации, ездила с лекциями и беседами, убеждала своих коллег принимать участие в медвоскресниках. Сначала я делала это просто так, ради развлечения, потом втянулась, стала увлекаться. И когда наша старшая медсестра, секретарь партийной организации, предложила мне вступить в партию, я даже не удивилась и недолго раздумывала. Просто я ничего не имела против. Лишь теперь я понимаю серьезность этого шага — я опять взяла на себя обязанности, которые не только не облегчают мне жизнь, а, наоборот, если к ним действительно относиться серьезно, очень усложняют для меня многое, и это может довести меня до конфликта с моей совестью. И вот тут-то пришла любовь. Я даже не знала, когда и откуда. Я убедилась в этом, когда он уехал отсюда на какой-то двухнедельный семинар в столицу. Ожидая его возвращения, я поняла, что я без него совершенный ноль: ни на что не гожусь, не могу общаться с людьми, не умею работать, не в состоянии думать, просто не в состоянии быть нормальным человеком… Каждого его письма я ждала как спасения. Он писал их ежедневно, так же как и я, и, когда однажды я не получила письма, я думала, что сойду с ума. Я не девчонка, но весь следующий день у меня прошел как в дурном сне. Потом все было хорошо, мы поехали на берег моря, и мне было совершенно все равно — что скажут люди и чем это кончится. Как вы знаете, однако, ни один человек не может быть счастливым до конца, с течением времени его начинают преследовать вопросы, на которые он должен себе ответить. Меня они тоже не обошли стороной. Особенно один, который заставлял меня взглянуть на свое чувство с совсем другой стороны. Можно ли строить свое счастье на несчастье другого человека? А ведь именно так выглядели сначала наши отношения… Я уже тогда начала думать о возвращении в Н. Как я вам вчера говорила, у моего отца там высокопоставленный приятель. Я сказала об этом Михалу, который избегал разговора о будущем, но в глазах которого была постоянная тревога. Я хотела ему помочь, сделать какой-то шаг навстречу, кто знает, может, еще раз проверить его чувство. Я видела, как он мучается, но не хочет принять решения, которое было бы пустым заявлением, не хочет бросать на ветер слова, которые всегда ценил. Мне нравилось такое отношение, мужское, ответственное. Я старалась по мере сил понять его, поставить себя на его место. И дело ведь не только в его семье: наши желания противоречат всему, что в течение многих лет было для него самым главным, что он создавал с таким упорством и самоотверженностью. Он должен был выбирать между мрачной злочевской действительностью, изменение которой было для него вопросом жизни, и мной, для которой не было места в этой действительности рядом с ним. Будь он другим человеком, может, он попробовал бы принять какое-нибудь половинчатое решение, но это было настолько не в его стиле, что мне нечего было рассчитывать на это. Да, пожалуй, я и не хотела бы этого так же, как и он… И я не вижу никакого решения. Не знаю, может быть, мое чувство слишком слабо, может быть, я не верю в свои силы, не верю, что способна прожить вместе с ним остаток жизни… Я разговаривала с его женой через несколько часов после того, как он сам сказал ей обо всем. Я не верила ему, потому что это говорил человек больной, измученный, не отдающий себе отчета в своем состоянии… Его жена — простая женщина, но какая же она умная, с какой прекрасной душой! В таком положении она сумела сохранить женское и человеческое достоинство. И простоту чувств. Она сказала мне: «Я знаю, вы любите его и будете ужасно страдать, но вы молоды, прекрасны, образованны и еще сможете найти в жизни счастье с другим мужчиной. Вы это переживете. А я — нет». И тогда во мне что-то сломалось. Я расплакалась в ее объятиях, как в объятиях матери. И хотя я ничего ей не сказала, просто потому что была не в силах хоть слово вымолвить, она, должно быть, поняла мое молчание как согласие. Согласие отказаться от ее мужчины.