Польские повести - [167]

Он позвонил в комитет.

— Что нового? — спросил он секретаршу.

— Все в порядке, товарищ секретарь. Вот товарищ Юзаля хотел с вами увидеться.

— А чего ему надо? — Горчин нахмурил брови, визит председателя комитета партийного контроля во время его отсутствия показался ему чрезвычайно странным.

— Не знаю, но я могу попросить товарища Беняса, они несколько раз разговаривали, так что он, наверное, знает, в чем дело… И еще тут есть для вас несколько писем.

— Ладно, не надо. Я зайду попозже.

«Интересно. — Эта мысль не давала ему покоя. — В последнее время Юзаля с места не трогался, носа из воеводского комитета не высовывал. А может, на меня новые доносы поступили… Или Эльжбета поехала к Старику, и он так быстро отреагировал… Все возможно, посмотрим. Вот и не сгодились тебе, Михал Горчин, десять дней больничного, не будет у тебя отпуска. Сразу начинается третий раунд», — он печально улыбнулся, на этот раз без всякой уверенности в победе, столь свойственной ему обычно, и вышел.

— В комитет? — спросил водитель, откладывая газету.

— Нет, на улицу Окшеи. Только не торопись, я хочу посмотреть на город.

Михал открыл окно, хотя воздух, врывавшийся в машину, был холодным и его обдавало изморосью. Он рассматривал улицы, дома, магазины, мимо которых они проезжали, точно видел их заново, другими глазами.

— Остановись, Болек, у продовольственного магазина, — сказал он водителю, невольно краснея, хотя именно сегодня впервые должен был войти в ее подъезд иначе чем до сих пор — не тайком, как воришка, а как обычный жилец.

Постучав в ее дверь, он некоторое время ждал ответа, знакомого шороха шагов в коридоре, затем постучал снова, несколько раз дернул дверную ручку, подождал, опять постучал, наконец изо всей силы замолотил кулаком, от чего дверь загудела, как барабан.

Лишь когда открылась дверь за его спиной, он обернулся и увидел немолодую полную женщину, которая торопливо застегивала на последнюю пуговку вязаную кофту.

— Чего это вы так дубасите? — спросила она. — Там никого нет.

— Но ведь здесь живет доктор Буковская.

— Жила. Вчера она уехала в Н.

— То есть как это?

— А вот так, очень просто. Продала свою мебель и выехала отсюда. Я как раз шкаф у нее купила, вполне приличный и недорогой. Может, вы тоже насчет мебели? Тогда опоздали, милый человек.

Лестничная клетка закружилась у него перед глазами. Он почувствовал, как все в нем обрывается, на глаза, точно тяжелая, мокрая тряпка, опустилась знакомая ему по больничным снам темнота, ноги обмякли. Он тяжело оперся о косяк, чтобы не упасть. Это продолжалось какую-то долю секунды, но женщина, должно быть, заметила бледность его лица и то, что у него дрожали руки, а глаза внезапно стали мутными и отсутствующими.

— Вам что, дурно? — спросила она, но тут женская заботливость взяла верх над любопытством. — Сейчас принесу воды.

Михал сел на ступеньки, свесил голову на колени. Ему уже было все равно. Он даже не чувствовал стыда оттого, что тело его так беспомощно. Он не был подготовлен к такому удару. Женщина сунула ему в руку кружку с водой, он отпил большой глоток, вода была холодная, с известковым привкусом. Михал открыл глаза. Лестничная клетка по-прежнему дрожала, точно пейзаж в утреннем, полном тумана и солнца воздухе. Это мрачное, затхлое помещение, где на всех дверях чьей-то неловкой рукой было выписано «К. + М. + В»[5], и число, это несчастливое число, которое он уже больше никогда не сможет забыть, — все внезапно рухнуло куда-то.

— Извините, — сказал он спустя минуту. — Высоко здесь. Сердце у меня сдает.

— Такой молодой человек! — удивилась женщина. — Значит, вы не за мебелью…

— Нет. Спасибо за воду. — Он протянул ей кружку и, опираясь о перила, начал спускаться вниз. Шел медленно, то и дело останавливаясь, в голове у него по-прежнему была пустота и медленно, больно пульсировало в висках.

«Сбежала, когда все уже решено так, как она хотела, когда я сделал этот дьявольски трудный шаг, сжег за собой все мосты, поставив все на одну карту… Почему она так поступила? Без единого слова, хоть бы письмо оставила какое-нибудь, хоть бы несколько фраз, как Эльжбета… Ведь она сама этого хотела. Почему же, почему? Не понимаю».

Ветер и холод подействовали на него оживляюще. Он немного постоял у тротуара, равнодушно рассматривая прохожих. Иногда какое-то лицо казалось ему знакомым, чей-то взгляд с любопытством задерживался на нем. Дождь все усиливался. Наконец Михал сел в машину.

— Домой, — сказал он водителю, не дожидаясь вопроса. Он знал, что в таком состоянии не может показаться в комитете, а уж тем более нормально работать и беседовать с ожидающим его Юзалей. Он закрыл глаза, его одолевала сонливость, трудно было пошевелиться, точно после чрезмерного усилия. Постепенно его охватывало чувство, близкое к безразличию.

— Давай-ка все-таки подъедем к комитету, Болек. — Он вдруг переменил решение. — Принесешь мне все письма на мое имя.

Он закурил, чтобы сократить мучительное ожидание и не думать, что может выйти из комитета кто-нибудь, у кого будет к нему дело и кого он должен будет отослать к заместителю, с которым с самого начала не находил общего языка. Когда они наконец двинулись дальше, он с облегчением вздохнул.