Польские повести - [163]

— Вовсе и не ясно и не просто! — возмутилась она. — Я только сделала то, что считала нужным и правильным. Не знаю, какими побуждениями вы руководствуетесь; если хорошими — спасибо, если плохими, бог с вами. Это все, что я могу вам сказать.

— А жаль. Вам всем кажется, что журналист — это человек, который готов продать черту душу за материал, который он мог бы тиснуть на первой странице газеты. Жаль, что вы, интеллигентная и тонкая женщина, разделяете такую точку зрения.

— Перестаньте! Все это не имеет никакого отношения к делу. А что касается решений… то вопреки надеждам своих друзей перед лицом реальной угрозы человек выбирает самое простое решение.

— Итак, бегство. — Он заглянул ей в глаза, серьезные, темные.

Из стороннего наблюдателя, холодного и незаинтересованного, он вдруг превратился в защитника мужчины, которого еще недавно хотел уничтожить. Ее малодушие пробудило в нем желание защищать его, защищать вопреки своей воле, во имя мужской солидарности и какого-то тут же придуманного им принципа.

— Почему вы не возражаете мне? — Он сменил тон, в голосе его послышалась усталость, даже уныние. — Я понимаю, у вас есть право молчать, а я нахал, который лезет не в свои дела… Вы говорили о моих побуждениях. Я и сам их не знаю, скажу лишь одно: много человеческих тайн, раскрыть которые нам стоит столько труда, остаются в конце концов лишь в нашей памяти. И это дает нам радость, может быть, даже делает нас лучше. Мы терпим поражение в профессиональном смысле, зато выигрываем в человеческом.

— Завтра в девять утра я кончаю ночное дежурство, а сейчас возвращаюсь в больницу, мы забежали только выпить кофе. Если вы непременно хотите написать что-нибудь о работе злочевских врачей, что ж, пожалуйста. — Она улыбнулась. — К тому времени я совсем одурею, и вы, быть может, что-нибудь выжмете из меня.

— Спасибо за доверие, но дело действительно не в этом. — Он поцеловал ей руку, и некоторое время они танцевали молча. — Во всяком случае, я не буду вас спрашивать ни о чем, кроме того, что вы сами захотите сказать, — добавил Валицкий, когда оркестр перестал играть.

— Я вам верю. — Она как-то грустно и неуверенно улыбнулась.

— Откуда ты знаешь эту горчинскую шлюху? — У Венцковской было злое лицо, губы стиснуты, а глаза нервно блестели. — Вот уж точно сказал этот старик, ты здесь времени даром не теряешь.

— Как ты сказала?

— Может, ты ее защищать собираешься? Могу хоть на весь зал крикнуть, шлюха она и сука, потому что разбивает семью. Ей что, мало молодых мужиков в больнице? А то видали, гордая какая ходит, нос кверху, ишь принцесса нашлась…

— Я пошел. — Валицкий внезапно поднялся со стула. — Да отвяжись ты от меня наконец. — Он вырвал у нее рукав своего пиджака. — Я сыт тобой по горло — тобой, Злочевом, всем этим дерьмом… Счет оплачен. Спокойной ночи.

— Иди к черту! — крикнула Венцковская, но, когда он уходил, в глазах у нее блеснули слезы.

Проходя мимо номера Юзали, Валицкий дернул ручку двери. Дверь отворилась. Юзаля и его гость сидели в креслах за круглым столиком и курили, утопая в клубах дыма. Валицкого обескуражило присутствие Бжезинского, которого он не рассчитывал здесь застать.

— Я хотел бы сказать вам пару слов, товарищ Юзаля. Можно вас попросить?

Они вышли в коридор. Юзаля закрыл за собой дверь и оперся о нее спиной, держа в руке окурок сигареты.

— Что случилось, редактор? — спросил он спокойно.

— Завтра я уезжаю, — с трудом выдавил из себя Валицкий, — и больше я вам не помощник, ищите себе другого дурака, а мне неохота заниматься этим делом. Ничем мне неохота заниматься, — он слегка пошатнулся, но тут же выпрямился, — ни писать, ни ухаживать за глупыми бабами, а от «проработок» меня вообще тошнит. Даже мой толстяк не заставит меня приложить к этому руку. Пусть человек негодяй, пусть он последний сукин сын — так им и надо, значит, другого не заслужили! И вы, председатель, тоже плюньте на это дело. Они сами должны с ним справиться, а если не сумеют, пусть тогда покорно гнут перед ним спину. Я завтра уезжаю и дружески советую вам сделать то же самое. Дружески, потому что вы мне нравитесь… А теперь разрешите мне, милый человек, сказать вам «спокойной ночи».

— Спокойной ночи, — тепло улыбнулся Юзаля. Вся эта речь не произвела на него ни малейшего впечатления, ему, очевидно, было достаточно одного слова, которое он сразу услышал в бессвязном лепете журналиста. — Я рад, что ошибся в вас сначала… При хорошем руководстве из вас вышел бы неплохой партийный работник. Спокойной ночи. — И, пожав Валицкому руку, он слегка подтолкнул его в сторону темного коридора.

Его разбудил звонок телефона. Не открывая глаз, он нащупал рукой трубку и приложил ее к уху. Трубка была скользкая и холодная.

— Валицкий, слушаю, — пробормотал он. Голова у него трещала от боли, гнездившейся где-то в глубине черепной коробки.

— Я жду вас уже двадцать минут. — Он узнал раздраженный голос Катажины, доносившийся издалека. — Ведь вы так хотели со мной увидеться… Что это все означает?

— Действительно хотел, — почти простонал Валицкий. — Но у меня уже пропала охота.

— Как? — Она не то не поверила, не то не поняла его.