Польские повести - [15]

— Вот видишь, брат, — сказал Ксендз Отцу. — Еще забота прибавилась… Сабина и без того всегда была, была… — он запнулся, подыскивая слово, — чересчур чувствительная, и эта старая дурацкая легенда на нее сильно подействовала. А тут… — И он устало махнул рукой. Потом высвободил зацепленный за гвоздь занавес, тщательно закрыл всю картину и потрепал Сабину по волосам. — Ступай, дочка, ложись спать, не думай об этом.

Но Сабина выскользнула из его рук. Она подошла ко мне, опустилась на колени, запрокинула голову, положила мне на плечи руки и, приблизив свое лицо к моему, сказала:

— Ты сразу заметил. Узнал мою маму.

Она глядела мне в глаза с какой-то пронзительной грустью. Я едва сдерживал слезы. И неожиданно для самого себя вдруг сказал:

— Нет, Сабинка, она не похожа на твою маму, ни капельки не похожа.

И, увидев в глазах Сабины укор и разочарование, тотчас же пожалел об этом.

— Это ты сейчас говоришь неправду… И ты уже научился врать…

Она сняла с моих плеч руки и отвернулась. Эта первая в моей жизни ложь легла мне на душу тяжелым камнем.

Отец и Ксендз все поглядывали в окно, я подошел к соседнему окну и тоже глянул, но голова моя едва доставала до подоконника, и я смог увидеть только месяц, который казался теперь меньше и был бледно-золотистым. Я слышал, как Ксендз чуть приглушенным голосом говорил Отцу:

— Если бы у нее хоть здоровье было получше. Так нет. А тут, господи, прости меня, грешного, святой стать захотела.

Домой мы с Отцом вернулись поздней ночью, но я еще долго не мог заснуть. Впервые я по-новому увидел Сабину. Сабина — святая! Я невольно вспомнил все то, что я уже успел приметить в ней раньше. Ее хрупкость, болезненность, нежность. И как она рвала в саду самые спелые яблоки и груши и раздавала нищим и убогим. А главное, что ее так любили все звери, лесные и домашние, птицы и даже пчелы. Только она одна каждый год во время медосбора без сетки могла вынимать из ульев соты с медом. А ее комната, в которой всегда жили ручные зверушки, комната, где были белка, еж и заяц, где в открытое окно всегда влетали голуби и ласточки… Понемногу меня окутал сон, все в моей голове смешалось — Сабина гладила по голове льва, потом лев встал на задние лапы, а в передних лапах держал даму червей и даму треф, подцепив их когтями; и вдруг громко зарычали, завыли звери, и под этот рев Сабина стала медленно падать вниз головой в бездну, в черно-красную ее глубину.

— Стефек! — разбудил меня отцовский голос. — Проснись. Глянь в окно и сразу все забудешь.

Он, должно быть, почувствовал, что я все еще не опомнился от ночных страхов.

— Вставай, и пойдем заглянем к Райке. Боюсь, мы вчера ее замучили, как бы нам не упустить жеребеночка-то…

Мы вошли в конюшню. Райка, услышав наши шаги, тихонько заржала. Отец подошел к ней, пощупал брюхо.

— Положи руку вот сюда, — сказал он мне. — Теперь замечаешь?

Да, теперь и я заметил, что в животе у Райки шевельнулся кто-то.

— Это жеребеночек, папа? — спросил я.

— Да, жеребеночек.

— А он там не задохнется?

— Нет, оттуда он придет на свет.

— И все жеребята так?

— Все.

— Коровы телятся, — важно заметил я. — Я это знаю. А вот про лошадь не знал. — И в эту минуту меня вдруг осенило: — И с людьми тоже так бывает?

— И с людьми тоже.

Я взял Отца за руку и сказал:

— Знаешь, папа, а хорошо, что ты оставил там ружье.

— Чего это тебе вдруг вспомнилось? — удивился Отец.

Этого я, пожалуй, и сам не смог бы объяснить.

— Пап, а я уже больше не боюсь, — сказал я сам не знаю почему.

— А раньше боялся? — смеясь, спросил Отец.

— Боялся. Мне все время казалось, будто за нами кто-то крадется.

— Когда это тебе казалось?

— Да все время. И в Поселке, и у Ксендза, и потом тоже…

— Ах ты, трусишка! — рассмеялся Отец.

Он вывел меня за порог, подхватил под мышки и одним рывком посадил на плечи.

— Видишь, какой ты большой.

А я касался рукой колючих отцовских щек, смотрел, как гаснут звезды над соломенной крышей нашего дома, и на душе у меня было спокойно. Наступал новый день.

IV НА ЛЕСОПИЛКЕ И У РЕКИ. АЛЬБЕРТ И САБИНА

Весна была в полном разгаре. Мне не хотелось ходить в школу, не хотелось учиться, не хотелось сидеть в классе и слушать Учителя, хотя я искренне любил его. Это был еще молодой человек, очень худой и бледный, в очках с толстыми стеклами. Люди в Селе говорили, что он несколько лет укрывался в лесу и в горах с партизанами и там подорвал здоровье. Но я никак не мог представить его с винтовкой в руках.

К счастью, в этот день у него было всего два урока, на этом занятия кончались. Учитель как раз занимался с нами арифметикой, когда в комнату влетела бабочка. Хотя я очень боялся таблицы умножения, но не мог отвести взгляда от бабочки. Вот она пролетела над моей головой, села на тетрадку Эмильки, вспорхнула и через минуту уселась на пышный кудрявый учительский чуб.

— Девятью восемь, Стефек!

Сколько будет девятью восемь, я и по сей день не знаю. Я вскочил с места и растерянно уставился в одну точку. Эмилька подсказывала мне почти вслух. А я, как завороженный, показал пальцем на голову Учителя и пробормотал:

— Бабочка-капустница, пан Учитель.

В эту секунду зазвенел звонок. Не помня себя от радости, я выскочил прямо через окно во двор и за изгородью увидел бричку Ксендза, рядом с Яреком на козлах сидел мой Отец.