Польские повести - [14]

— Давай сюда. Пусть пчелы охраняют твое сокровище.

Но сверток был слишком велик и не пролезал в дверцы.

— Ну, раз такое дело, подождите минутку.

Отец долго распутывал на свертке узлы — веревки и проволоки — и наконец вытащил из тряпок и бумаги двустволку. Долго подкидывал ее в руках, потом словно бы согнул пополам, так что хрустнуло железо, при лунном свете заглянул в дуло, сунул руку в карман, вынул оттуда два патрона, помедлил немного…

— Что ты задумал, свояк, опомнись! — увещевал его Ксендз.

Но отец уже щелкнул затвором и спрятал ружье в улей.

— Нынче ночью собирался поохотиться. Пусть лежит наготове.

— Знаешь, свояк, я бы хотел…

Отец не дал Ксендзу договорить.

— Послушай, что я тебе скажу. — Он подошел к Ксендзу вплотную, заглянул ему в лицо. — Знаешь, кто меня накрыл за этим делом в лесу? Альберт, твой выкормыш.

— Слышал, что он вернулся, ищет, нет ли где тепленького местечка, — угрюмо проговорил Ксендз.

— Уже нашел. Разыгрывает из себя охранника. С обоими директорами, со старым и с новым тоже, спелся. И ваши блюстители порядка с ним заодно.

— Но ведь еще и недели не прошло, как он приехал… с геологами.

— Вот и полюбуйтесь. Еще и недели не прошло, а он уже большой начальник.

— Как же так, ведь Пшениц мне ничего об этом не говорил? — удивился Ксендз.

— То-то и оно. Нужно глядеть в оба. Сдается мне, что он сюда вернулся, чтобы отомстить. И еще сдается, он способен на все.

— Кто пришел с мечом…

— Никто теперь с мечом не ходит. А вот моя старушка может еще пригодиться. Но в случае чего — ты ничего не знаешь. А еще в случае чего…

— Свояк! Побойся бога… Ты говоришь с духовным лицом…

— От души желаю, чтобы она тебе не пригодилась, — сказал Отец.

Этих слов Ксендз, казалось, уже не слышал: он все время глядел на калитку церковной ограды.

— Сабина, это ты? — позвал он вполголоса. Но никто не ответил.

— Видно, почудилось, — буркнул Ксендз. — Ну, ничего не поделаешь, придется идти за ней.

Ксендз забрал стоявшую в сенях лампу и повел нас в церковь. Мы вошли в приоткрытую боковую дверь. В тусклом свете лампы с трудом удалось разглядеть роспись на стенах, золотой блеск царских врат, отделявших главный алтарь. От икон с обеих сторон алтаря пахло чуть сладковатым устоявшимся запахом завядших цветов. Темные деревянные стены еще дышали теплом минувшего дня. Возле самых дверей стояли наполовину уже разобранные, забрызганные краской и известкой леса — след недавних реставрационных работ, помнится, и мы, школьники, тоже собрали свои скромные средства на реставрацию церкви.

Нравилась мне церковь в эту необычную пору, хоть и было немного жутковато. А Сабину все никак не могли найти.

— Опять за свое, — сердился Ксендз.

Он снял с гвоздя конец шнура, свисавшего с перекрытий, и осторожно потянул его два раза — где-то наверху зазвенел колокольчик. Ксендз запрокинул голову, прислушался.

— Ой, до чего упряма! — пробормотал он. В голосе его было, пожалуй, больше удивления, чем гнева. — Коли так, придется пойти за ней.

Он вывел нас в сени, а из сеней по узкой и крутой лесенке на хоры. Мне все здесь было внове, не хотелось уходить, но Ксендз открыл небольшую дверцу, за которой я увидел еще одну лестницу, только более крутую, почти отвесную. Ксендз поднимался первым, осторожно держа в руках лампу, следом за ним шел я, за мной — Отец. Неожиданно босые пятки Ксендза перестали мелькать у меня перед глазами — и мы оказались в шестиугольной комнатке. Сквозь два маленьких окошка с трудом пробирался тусклый свет луны. Как только огонек лампы разогнал мрак, я увидел Сабину. Она не обернулась, словно бы и не слышала, как мы вошли, словно бы и не заметила, что в комнате стало почти светло. Я встал так, чтобы лучше видеть Сабину. Ах, как я любил глядеть на нее. Какой красивой она тогда была.

Расчесанные перед сном волосы падали ей на плечи, сверкавшие белизной в овальном вырезе темной кофточки. Свет от лампы переливался в ее волосах золотистой дымкой, скрещиваясь с оттенявшим лицо лунным бликом. Глаза у нее были закрыты. Только теперь я обратил внимание на освещенную часть картины, перед которой она стояла на коленях.

— Пап, гляди! Ведь это Пани!

Сходство созданной воображением художника женщины с матерью Сабины было удивительным. Отец рядом со мной склонился над картиной. Я видел сбоку его мучительно-сосредоточенное лицо.

Ксендз поднял лампу выше.

— Сабинка, полно, успокойся, — сказал он мягко. — Ведь ты уже взрослая, должна понять, что все это небылицы.

Он поставил лампу в нишу одного из окон, силой заставил Сабину подняться, притянул ее к себе и, показывая на освещенную теперь полностью картину, стал объяснять Отцу и мне.

— Наша церковь старинная. Боюсь, что в скором времени она станет музеем, и только. Небось слышали, что сюда понаехали всякие умники, любители старины. Принялись они скоблить стены и вот что под самым куполом отскоблили. Присмотритесь хорошенько, картина старая, прелюбопытная, а писал ее кто-то из местных.

Я с любопытством приглядывался к картине, занимавшей целые три стены. Средняя часть картины изображала сцену распятия. Помню, как поразило меня то, что в центре ее был вовсе не Христос, отодвинутый как бы в глубь картины, а один из трех солдат, которых художник поместил на первом плане. В то время как двое из них сидели, склонившись над кувшином и кубками, так что лиц их почти не было видно, третий, освещенный расколовшей небо молнией, возвышался над ними во весь рост в дерзкой, вызывающей позе. Поставив на камень голую, мускулистую ногу, он прислонил к ней копье, которым только что, должно быть, нанес рану Христу, а в руках держал по колоде карт, приглашая товарищей начать игру. Две боковые картины своим сюжетом не были связаны с Голгофой. Слева худой отшельник читал толстую книгу, положив руку на голову растянувшегося у его ног льва. Самой захватывающей была картина справа, возле которой мы и нашли Сабину. Она была страшной, зловещей и вместе с тем смахивала на гротеск. Снизу полыхали красные языки пламени. А в это пламя, рассекая пустоту, падала вниз головой женщина. Вслед за ней, тоже головой вниз, летел страшный и косматый черт, который был виден только до половины, так как верхнюю часть картины прикрывал занавес из обычной мешковины. Наверное, им закрывали всю картину, но сейчас один его край был приподнят и зацеплен за гвоздь. Поэтому я видел только рогатую голову черта, его поросшие густой шерстью руки и вилы, которыми он подцепил женщину. Самым удивительным было то, что лицо женщины, в отличие от искаженной гримасой физиономии черта, было кротким, спокойным, с едва заметной улыбкой. Только вытянутые в пустоту руки, казалось, тщетно ищут опоры.