Польские экскурсии в область духовной биографии - [5]

). На самом же деле Г. Пшебинде удается вдохнуть новую жизнь в старые сюжеты, решительно отойти от позитивистского “фактоедства” (что, к сожалению, не всегда удается в работах, посвященных духовным авторитетам, которые в глазах ученого обладают особенной харизмой) и посмотреть на героев своих исследований по-хорошему предвзято, иначе говоря — концептуально. То, что о “латинофиле” Чаадаеве, “византофиле” Леонтьеве или о “натурофобе” Федорове пишет убежденный католик, прошедший польскую школу аристотелизма и схоластического мышления, придает его работам свежесть “иного” взгляда на вещи и особую окраску, которая может показаться русскому читателю непривычной и которая именно тем и хороша, что заставляет нас мыслить “непривычно”, по-новому.

Наибольший интерес вызывают, на мой взгляд, две работы — одна о Достоевском, другая о Бердяеве. Не правда ли, само заглавие — “Достоевский о бессмертии души и неземном рае” — звучит заманчиво? Об авторе “Братьев Карамазовых” написано немало, и тем не менее статья отмечена чертами новизны. Если же говорить о Бердяеве, то лучшей иллюстрацией оригинального авторского подхода к заявленной в заглавии статьи проблеме его “кантианства” (в кавычках) является ее преамбула. Из нее читатель ясно понимает суть примененного исследователем метода: “Методологического разъяснения требует уже само заглавие настоящей статьи, а в первую очередь кавычки, в которые заключено слово “кантианство”. Дело в том, что Николай Бердяев (1874–1948), который хотя и ссылался в своих работах на наследие Иммануила Канта в самых разных контекстах, как полемически, так и апологетически, тем не менее никогда не усвоил кантианства как определенной системы и как систему же неизменно его отвергал. Напряженность между апологией и отвержением, без всякого сомнения, проистекала, с одной стороны, из вошедшей в пословицу несистематичности бердяевского мышления, а с другой — из умения мыслителя творчески использовать чужие идеи, которые тем самым переставали быть “чужим словом” и становились точкой отсчета для его собственного мировоззрения. Поэтому “кантианство” в заглавии работы не означает учения Канта как такового, а лишь бердяевское представление об этом учении, к тому же далеко не тождественное самому себе в различных периодах творческой эволюции философа. Стоит подчеркнуть, что русский мыслитель в данном случае не создал никакой новой интерпретационной модели, так как родоначальником подобного метода явился в России уже Виссарион Белинский, а в начале ХХ в. его довел до иррационального абсурда Лев Шестов. Вот почему когда мы приступаем к изучению русской мысли (а отношение Бердяева к Канту в данном случае играет роль некоего эталона), то в первую очередь должны исследовать не философов и их системы, а мыслителей и их мировоззрения. Что же касается последних, то любая рациональная система (гегельянство, кантианство) никогда не функционирует относительно них ни как центр, ни как антицентр, а единственно представляет из себя апологетическую или полемическую точку отсчета. Иными словами, “кантианство” или “гегельянство” чаще всего на самом деле не являются ни тем, ни другим, а только представлениями о кантианстве и представлениями о гегельянстве, зачастую весьма отличающимися друг от друга в разные периоды творческой эволюции того или иного мыслителя” (с. 159; перевод мой).

Подобный подход представляется мне достаточно тонким и разумно осторожным. Исследователь к тому же понимает, что теоретическая неупорядоченность, в которой иностранные наблюдатели очень часто усматривают слабое место русской мысли, на грани теории и практики может неожиданно обернуться творческой изобретательностью, чреватой настоящими открытиями.

В заключение обзора позволю себе вернуться к его заглавию, в котором духовность — в данном случае в ее более узком, религиозном аспекте — появляется в сочетании с географией. Это тоже польская специфика — вспомним хотя бы “Родную Европу” Чеслава Милоша — превосходного поэта и тонкого наблюдателя ментальности и нравов нашей, общей с поляками части Европейского континента [4]. А. Валицкий пишет о России, Польше и католичестве, которое все же больше ассоциируется со странами, лежащими на запад и на юг от его родины. Г. Пшебинда вспоминает мысль папы римского о двух “легких” европейской цивилизации — католичестве и православии, в заглавии же одной из книг предлагает “увеличить” Европу, включив в нее восточнославянские страны. Другую же книгу он называет “Между Москвой и Римом”. Географические названия наделяются, таким образом, особым символическим смыслом: они обозначают цивилизации и духовно-религиозные традиции — как русские Восток и Запад с большой буквы. Откуда эта склонность польских авторов к духовно-географическим метонимиям? Можно только предполагать, при всех возможных оговорках и сомнениях, что к этому обязывает само географическое положение Польши между двумя “великими” — немецкой и русской — культурами. Положение, которое принесло полякам много страданий и бед, но которое научило их мыслить в категориях сравнительной мифологии, сравнительной социологии, сравнительной духовной географии…