Польские экскурсии в область духовной биографии - [3]

Одним из тех, кто иронически усмехался, слыша споры верующих о достоинствах и недостатках того или иного вероисповедания, был Герцен. Ему-то и посвящена, наверное, самая увлекательная, не лишенная эмоционального пристрастия автора (в самом хорошем смысле слова) работа А. Валицкого — “Русский социализм Александра Герцена как ответ на польский мессианизм”. Об отношении редактора “Колокола” к Польше писали очень много и, как убедительно показывает ученый, весьма односторонне. И русские, и польские авторы неизменно (и справедливо) указывали на заслуги Герцена перед польским освободительным движением и перед русской демократией, честь которой он спас, по известному выражению Ленина. Но это только одна сторона медали. А. Валицкий (для которого Герцен, кстати сказать, всегда был непререкаемым авторитетом в области историософии) рассказывает о великом романтике и русском патриоте, который еще в ранней молодости был очарован польской волей к свободе и повстанческой эстетикой, но который мечтал о революционной славе и величии не польского, а своего собственного народа.

Автор впервые в истории изучения данной проблемы подробнейшим образом проследил реакцию Герцена на идеи, которые содержались в парижских лекциях Мицкевича по истории славянских литератур, и пришел к выводу, что русскому мыслителю особенно понравилась мысль польского поэта об увядании “старой” Европы и о спасительной миссии славянства, которое, подобно варварам, вдохнувшим новую жизнь в умирающую Римскую империю, свободно от тяжести исторического опыта и всех культурных предрассудков. Однако “главными” славянами у Мицкевича были, разумеется, поляки, а потому именно на их плечи ляжет, по мысли поэта, труд по созданию новой свободной Европы. Русских (к которым Мицкевич в период парижских лекций относился с большим уважением и даже энтузиазмом) мог спасти только “ветер с Запада”. Герцен полагал иначе: возглавить славянство в предполагаемой борьбе за новый мир могут только его соотечественники. Поляки, как и народы Западной Европы, были, по его мнению, слишком привязаны к своему прекрасному рыцарскому прошлому, а потому стремились его воскресить, а не построить на его обломках грядущее царство социализма. Главным же аргументом в пользу подобного рода мнений была, как считает А. Валицкий, неискоренимая религиозность поляков и их привязанность к католичеству как свидетельству принадлежности к “лучшему”, западному миру — тому самому, которому сам Герцен вынес смертный приговор. В результате, по мнению исследователя, редактор “Колокола” оказался в плену самых примитивных антикатолических стереотипов, распространяемых на его родине славянофилами и почвенниками. В 1863 г. он встал на защиту повстанцев не потому, что верил в правоту и благородство их дела — кстати, мало-мальски осведомленные наблюдатели знали это давно. Он сделал это, потому что не мог не протестовать, услышав, что русские солдаты убивают безоружных женщин и детей. Проигранное восстание стало для него еще одним свидетельством против “польского дела”, которое, как он полагал, оказалось борьбой не за новый, а за старый, рыцарско-католический мир — мессианизмом, направленным “не в ту сторону”. Тем не менее А. Валицкий весьма убедительно доказывает, что польский романтический мессианизм явился одним из самых важных импульсов, повлиявших на возникновение “русского социализма”, наряду с концепциями Чаадаева периода “Апологии сумасшедшего”, идеями Гакстгаузена и славянофилов и диалектикой Августа фон Цешковского. О той же крестьянской общине гораздо больше писали в то время польские, а не русские славянофилы, а за их работами Герцен следил внимательно и, как видно, ревниво.

Небольшая монография А. Валицкого о первом русском иезуите о. Иване Гагарине построена на материалах, хранящихся в архиве русско-французского иезуитского центра в Медоне под Парижем, и выдержана в традиционном академическом духе: по сути дела, перед нами духовная биография самого убежденного русского сторонника папства. Автору удалось замечательно показать трагедию русского человека, для которого религия была не лишенным смысла ритуалом, а делом жизни и смерти, более того — делом чести, то есть качества, которое традиционное православие, как правило, обходило стороной. Гагарин обладал яркой индивидуальностью, которая жаждала веры, но не могла удовлетвориться идеалом радостно-покорной растворенности в коллективном переживании святости, так как выражала страстную потребность свободного выбора пути к спасению, а также сознательного, интеллектуального его оправдания. Для верующих так, как желал верить Гагарин, в России места не было. К тому же в поисках оптимального варианта организации религиозной жизни он все более склонялся к мысли о недопустимости вмешательства государства в дела религии, что в конце концов привело его к мысли о том, что всемирная власть папы является наиболее рациональным решением данной проблемы и гарантией полной независимости религиозной сферы от политических интересов и страстей. “Отец Жан” был, однако, далек от мысли сделать Россию католической. Исследование А. Валицкого ценно как раз тем, что впервые вводит в научный оборот ряд фактов, свидетельствующих об осторожности Гагарина и о его уважении к национальным религиозным и культурным традициям. Идеалом русского паписта был не переход его отечества от православия к католичеству, а скорее уния с последним, к тому же уния гораздо более тонкого и деликатного свойства, чем не оправдавшая себя Брестская церковная уния 1596 г.